Она танцует, а не всё остальное
Этот рассказ написан
с полнейшего разрешения
чудесной девушки Маргитки
на использование фактов
её биографии
– Если я однажды умру, пусть у меня на могиле растут ирисы, – когда Иванка говорила что-нибудь подобное, я терялась, не понимая, шутит она или всерьёз.
– Ты что, настолько заранее готовишься к смерти?
– Настоящий католик готовится к ней с детства.
Иванка была хорошей католической хорватской девушкой из хорошей католической хорватской семьи. У неё даже было хорошее католическое хорватское имя по обычному российскому паспорту: Йоанна Маргарета. Большую часть существа Иванки составляли ноги. Они были воистину прекрасны: длинные, стройные, с крепкими округлыми бёдрами и тонкими, хрупкими на вид щиколотками. Но это только внешне; внутри большую часть Иванки составляла любовь.
Если вы думаете, что сейчас я примусь рассказывать о пустоголовой наивной девушке, бескорыстно практикующей промискуитет, то вы безнадёжно испорчены нашей литературой. Я собираюсь рассказать об Иванке, а она – совсем другое дело.
читать дальше
Прежде всего, Иванка коротко стриглась и ходила в «камуфле». Потом, она была спортивной журналисткой, и притом хорошей спортивной журналисткой; дело своё она любила, во время всяческих матчей искренне болела и сама порой гоняла мячик с коллегами после работы. Иванка отлично болтала на нескольких языках, виртуозно играла в карты, умела упиться и не упасть, а, упившись, непременно начинала говорить о больше никогда не существующей стране Югославии, о городах и горах, о высоких плечистых мужчинах с чеканным профилем, неотличимых друг от друга на вид и на голос и ожесточённо друг друга убивающих, и о разных других вещах, болезненно обжигающих душу анемично-худосочного жителя Москвы непривычным для этой души жаром.
– Иванка, для вас, наверное, будто небо перевернулось.
– Да нет. Там у нас очень мало бывало жизни без войны. Немного отдохнули и снова стали воевать. В балканском котле всегда кипит. В мирные дни мы росли на рассказах о резне между нашими дедами.
И всё же Иванке было жаль, что Югославии больше нет, потому что Югославия была её детством, а кто же не любит своё детство и не жалеет о нём?
Родилась Иванка с горячим морем любви внутри или накопила её там, в Югославии, под жестоким горным солнцем, совершенно неясно. Но оно в ней плескалось по горлышко, било волнами в грудь и подбивало на самые странные вещи. Всё дело в том, что то была любовь к одному конкретному человеку. Только тот человек мог бы утихомирить волны внутри Иванки. И она его искала.
Кто долго ждёт, тот рад себя обмануть и сказать себе, что дождался. Поэтому Иванка понимала, что нашла своего конкретного человека, несколько десятков раз. Один раз то был синеглазый саратовский немец, весь в наколках готическим шрифтом – изречениях из Святого Писания на латыни. Другой – непримечательный, какой-то совиный на взгляд и тщедушный на тело шулер с московских окраин. Третий – цыган, студент медицинского института; четвёртый – командированный венгр, пытавшийся устроить контракт на импорт немецких швейных машинок. Были ещё бармен, коллега-журналист, кабацкий лабух, профессор востоковедения, владелец трёх продуктовых палаток, чиновник средней руки, подающий надежды скульптор, врач-травматолог, гипсовавший Иванке её длинную стройную ногу после прыжка с движущегося товарняка на насыпь, стовосьмидесятипятисантиметровый футболист Петя, оказавшийся на поверку ещё и восьмиклассником, и иные человеки.
Иногда наваждение длилось неделю или месяц, и за это время Иванка успевала только три-четыре раза увидеть объект любви вживую и едва перекинуться с ним парой слов. Иногда она крутила с объектом довольно долгий роман. Однажды даже вышла замуж.
Но каждый раз оказывалось, что перед ней совсем не тот человек, который был нужен её огромной любви внутри. Тогда Иванка заезжала к отцу, брала у него из бара пару-другую бутылок хорошего католического хорватского вина и созывала подруг, чтобы разделить с ними горе, почти такое же огромное, как и любовь в Иванке. После первого бокала она немного танцевала, после второго – пела и жаловалась на начальника, после третьего, наконец, начинала говорить о последнем своём не том человеке, и говорила долго, много бокалов подряд, пока последний бокал вина не изменял её мысли и в её мозгу не начинали расцветать синим и алым воспоминания о детстве на берегу тёплого моря и проснувшейся вечной балканской войне.
Потом Иванка тёрла лоб и засыпала.
В один такой раз она наговорилась и заснула, как всегда, а потом проснулась, поглядела на меня и спросила, видела ли я когда-нибудь хорватские горы вблизи, так близко, чтобы различать усики на виноградной лозе в тех самых садах, где вызревает в лиловых гроздьях будущее хорошее католическое хорватское вино, и если нет, то не испытываю ли я, случайно, желания посмотреть на них – на горы, усики, сады и гроздья. Иванка собралась, как делала нередко, посетить родину, но на этот раз решила разделить свою прекрасную бывшую Югославию не с каким-нибудь там объектом, а с подругой.
И я как-то вдруг почувствовала всем своим существом – про которое трудно сказать, будто что-либо в нём составляет большую часть меня, внутри или снаружи – что никогда не видела хорватских гор. Я взяла отпуск и рюкзак с вещами и села в поезд на соседнее место с Иванкой.
В первом поезде мы ехали с двумя очень набожными пожилыми женщинами. Весь путь от Москвы до Киева они то вязали, то молились. Нам было неловко при них открывать вино и есть взятые запасы. Мы терпели и постились, отвлекаясь вместо вязания и молитв на шахматные партии на Иванкином планшете. Скоромничали мы ночью, спешно, сопя и давясь, разжёвывали заскорузлые бутерброды, пили, чтобы не дышать с утра перегаром, только минеральную воду из буфета. Потом оказалось, что благочестивые дамы выходили не только в туалет, но и в вагон-ресторан и там каждый раз съедали по курице-гриль на двоих, обильно запивая сладким чаем и закусывая басурманским лавашом. Отчего нам в голову пришло, что дамы говели, не могу понять до сих пор.
Во втором поезде, до Львова, мы ехали с двумя профессорами. Один было показался Иванке нужным человеком, но, сколько она ни пыталась завязать с ним беседу, головы в её сторону не поворачивал. Он был занят: спорил с соседом о политике и истории. Спор был заумный, но глупый, по всем признакам давний и кругоходящий. Мы с Иванкой развлекались тем, что выкладывали в интернет фотопортреты друг друга на фоне киевских видов, выходили покупать пирожки, дремали и резались в успевшие немного надоесть шахматы.
От Львова до Будапешта мы играли в карты с двумя смуглыми личностями и продулись было, благодаря Иванке и её азарту, в прах, как выяснилось, что личностям очень нравятся хорватское вино и некие цыганские знакомые Иванки из Мукачёва и Ужгорода. Свой выигрыш они нам немедленно простили, вино выпили решительно всё и по пьяни пытались одновременно приставать и танцевать, но запутались, обнялись и уснули вдвоём наполовину на нижней полке, наполовину на полу. Иванка смеялась, усевшись на верхней полке, и так, продолжая смеяться, тоже заснула. А я сидела и боялась, что нас не то ограбят, не то изнасилуют, и единственная изо всех совершенно не выспалась.
С утра личности выклянчили у Иванки две пары чистых носков, умудрились натянуть их, споро побрились походной электрической бритвой, пригладили нашей минеральной водой волосы и ушли свеженькими, словно из отеля. Иванка решила новых носков не покупать и старых в туалете не стирать, а ходить босиком, и я тоже скинула кроссовки из солидарности с ней. В таком виде мы покорили столицу Венгрии, насколько позволяло время до поезда Будапешт-Загреб.
В поезде до Загреба я мучилась от стёртых асфальтом ступней, а Иванка опять играла в карты, но теперь с двумя немецкими студентками. Все три девушки объяснялись во время игры то простейшими английскими словечками, то жестами и мычанием, и чего в разговоре было больше, никак невозможно сказать. Зато общая длина ног, исключая мои, составляла, наверное, несколько километров; я глядела на них и думала, что меня никто никогда не полюбит, если я буду ходить возле таких ног. Я в них затеряюсь, как в лесу, так что ни один принц, голливудский актёр или хороший парень с высшим образованием не сможет меня заметить. Если мне и удалось выйти как-то раз замуж, то только потому, что на мужа я наткнулась в компании, где ноги были самые обычные, метровые. С мужем мы потом развелись без претензий. А другой мог бы и припомнить невзрачность моих ног и прочих деталей внешности.
А потом мы ехали полтора часа на пойманной в закоулках Загреба машине, меня сильно тошнило, Иванка слушала плеер, и вдруг закричала на хорватском, выпрыгнула из тут же вставшего автомобиля и принялась тянуть меня наружу, твердя:
– Олеся, море! Там же море! Олеся, иди скорей смотреть на море!
Я вышла и увидела, что стою на крутом, высоченном обрыве, с которого падать и падать, а внизу – много синей-синей тёплой воды и низкие, сильные, мерные волны, совсем, как в груди у Иванки.
***
Небо над морем было густо синее, и само море, конечно, тоже. Солнце, несмотря на ранний час, так жарило, что с меня, было ясно, облезет к вечеру кожа, тонкая и бледная кожа потомственной москвички, а вылупится взамен другая, дублёная, бронзовая, в общем – хорватская. Эта метаморфоза за прошедшие четыре дня уже приключилась с моими плечами и лбом, теперь была очередь и за другими частями тела.
Мы с Иванкой остановились у какой-то её многоюродной пожилой тётушки, в домике на берегу моря возле Цриквеницы, городка, запруженного в августе туристами. Весь пляж – уникальный для Хорватии, песчаный и гладкий – был покрыт их телами, так что Иванка только показала мне его издалека, а к морю мы спускались, как местные мальчишки, по камням. Только ребята торчали здесь, кажется, от рассвета до заката, а мы купались с утра и перед закатом. Мальчишки от десяти до пятнадцати лет напропалую заигрывали с Иванкой, клали пучки цветов на её одежду, пока она купалась, угощали фруктами, когда она вылезала позагорать верхом на камне, и свирепо дрались друг с другом. Были они все удивительно рослые, крепкие, с выгоревшими почти добела головами. Иванка фрукты ела, а цветочные пучки разбирала по стебельку и мастерила нам веночки; мы уходили в них домой.
Сидя, да ещё на валуне, загорать было непривычно и не очень удобно. Я, как могла, вытягивала под солнце ноги, рискуя свалиться спиной на другие камни. Иванка моих мучений не замечала и сама совершенно не мучилась, её кожа уже приобрела по всему телу медный тон, а через неделю обещала стать бронзовой. Может быть, дело было в том, что плавала Иванка как дельфин, легко и непринуждённо, без труда подставляя солнечным лучам то спину, то живот, то бока и бёдра. Я же бултыхалась потихоньку по-собачьи, так, что мальчишки глядели на меня с удивлением и, по-моему, тайно подстраховывали в уверенности, что в таком стиле можно только тонуть.
Волна хлестнула прямо возле моих ступней. Я не сразу сообразила, что кто-то нарочно плеснул водой, привлекая моё внимание. Открыв глаза и подтянув ноги, я глянула вниз. Оттого, что только что сквозь мои веки светило бешеное адриатическое солнце, перед глазами плавали круги, и я не могла разглядеть, кто там, в воде.
Молодой мужской голос поздоровался со мной по-хорватски.
– Здрасьте, – сказала я на голос.
– Простите, барышни, можно я вылезу, посижу рядом с вами? У меня по плану здесь пит-стоп, – перешёл незнакомец на русский.
– Что?
– Да вылезайте, вылезайте, – лениво отозвалась Иванка. – Олесь, он просто вдоль берега плывёт. Развлечение местных атлетов – вместо бега по утрам. Довольно скучно, но для фигуры полезно. Время от времени им надо вылезать, обсыхать, на солнышке греться.
Незнакомец тем временем вышел из воды и с усилием забрался на один из валунов. Сквозь круги я могла разглядеть только то, что он очень высок и худощав.
– Аркадий, – сказал он, устроившись. – Потомок русских иммигрантов.
Мы с Иванкой тоже представились. Конечно, дальше завязался неспешный и бессмысленный разговор людей, волею случая стесняющих друг друга и испытывающих оттого лёгкую неловкость. У Аркадия оказались распахнутые серые глаза, выгоревшие добела волосы и по-детски пухлые губы. Он всё время чуть улыбался, и по всему было видно, что настроение у него хорошее.
Конечно же, когда мы засобирались домой, Аркадий никуда не поплыл, а пошёл с нами, болтая, как ни в чём не бывало. Больше со мной, чем с лаконично хмыкающей в ответ Иванкой. К этому мне было не привыкать: вечная неказистая подруга красавицы. Со мной нередко знакомились или поддерживали разговор только для того, чтобы подобраться поближе к Иванке. Ну, ладно, мне было немного жаль, что и Аркадий, героически плавающий по выходным дням вдоль хорватских берегов, оказался таки же, как и все. Поэтому попрощалась я с ним довольно сухо. Было ясно, что завтра он совершенно случайно сделает пит-стоп у длинных ног Иванки.
Так, естественно, и вышло.
***
– Его зовут Андро, – сказала Иванка, сев на лавочку и вытянув почти уже бронзовые ноги. Мы едва успели отойти от полицейского участка, куда я примчалась с пачкой купюр – «неофициальным штрафом», как выразился офицер, принявший деньги. Соседство с таким мрачным местом Иванку не смущало. За несколько часов, проведённых там – от трёх пополуночи до восьми утра – она успела к полиции привыкнуть и даже, как будто, немного внутри обжиться. Короткие тёмные волосы Иванки были потны и всклокочены, скудная одежда – майка и крохотные шорты – измята и немного порвана на швах, сандалии испачканы какой-то дрянью, а через правую щёку проходила длинная царапина. Если бы конкретный человек увидел Иванку сейчас, непременно бы влюбился. Не требуйте объяснений. Просто именно в таком виде она была абсолютно прекрасна. Но пока что влюблена была сама Иванка, и от того на бледном от недосыпа лице буквально сияли её чёрные глаза.
– Вообще-то я просила рассказать, что за история с трамваем и как ты очутилась в полиции. Я потратила на взятку почти все деньги, – кисло сказала я и подумала: фу. Невозможно говорить такие вещи, когда Иванка сидит вся прекрасная и светится. Но я не выспалась, ещё и ехала полчаса до Риеки, меня укачало, да к тому же нам теперь не хватало денег даже на обратную дорогу.
– Деньги будут, – мотнула головой Иванка. – А про трамвай и полицию я как раз рассказываю. Понимаешь, я познакомилась с Андро.
Я не понимала. После недели неспешной и размеренной курортной жизни трамвай, Иванка в Риеке и взятка полиции были слишком неожиданным поворотом.
– Он красивый, – сказала Иванка. – Я такого красивого мужчину не видела никогда в жизни. Ему пятьдесят лет, у него седые кудри, чёрные усы и белая рубашка, он стоял и пил пиво. А я как раз заехала в Риеку передать мармелада от тёти Ядранки тёте Наде.
Тётя Ядранка была той самой тётей, у которой мы жили. Мармелад она варила без остановки, ела его сама, пичкала нас и угощала всех соседей. Видимо, прошлым вечером, когда я дремала в нашей с Иванкой комнате, тёте Ядранке ударило в голову расширить сеть сбыта мармелада, и она вспомнила о родственнице в Риеке. Это мне было понятно. Мне был непонятен Андро в белой рубашке, и я попросила рассказать о нём чуть подробнее.
– Андро водит трамвай, – сказала Иванка. – Он вдовец, у него красивые руки и смеётся он очень красиво. Я растворяюсь в пену морскую, когда он смеётся.
– Он ездит в Загреб или в Риеке запустили трамваи?
– В Риеке поувольняли все трамваи к чертям собачьим больше полувека назад. Кроме одного. Он ходит ночью по оставшемуся участку трамвайных путей. До берега реки и обратно, так несколько раз, с двенадцати до трёх.
– Возит туристов?
– Да нет, он для всех, или только для тех, кто знает. У него даже номера нет, потому что он один. Старый такой совсем трамвай. Андро его водит каждую ночь.
– И пьёт перед этим пиво?
– Да, пьёт Андро пиво и смотрит на меня. А я встала и смотрю на него. И так мы смотрим друг на друга, а все смотрят на нас. Потом Андро засмеялся, и я пропала. Мы пили пиво, а потом пошли водить трамвай вместе. В эту ночь, кроме нас, никого не было. Мы просто ехали по ночным улицам туда и сюда. У нас в трамвае был жёлтый свет, мы говорили и говорили и иногда целовались.
– За рулём движущегося транспортного средства?
– Ну, а что, там же рельсы!
Вздохнув, я опустилась на скамейку возле Иванки. Как ни странно, завидовала я ей даже больше, чем на неё злилась. Перед глазами вставали картины как из французского кино: старые дома на крутобоких, то опускающихся, то подымающихся улочках, жёлтые огни фонарей, жёлтые окна чуть дребезжащего на ходу трамвая и две фигуры за лобовым стеклом. Сидящая – мужчина с седыми кудрями, запрокинувший голову, и стоящая, склонившаяся с высоты бесконечных ног ради поцелуя – Иванка.
– Хорошо, с Андро мне всё понятно. А в полицейском-то участке ты как оказалась?
– А я его на ходу из трамвая вытолкала.
– Да ладно!
– Я его порулить попросила, а он сказал, что я пьяная. Можно подумать, он трезвый был. Слово за слово, я ему в глаз и вытолкала. А потом скорость на полную, и вперёд! Всё равно в вагонах ни души. Не знаю, как драндулет не развалился, у меня за спиной громыхало, как будто мне консервную банку на хвост привязали. Потом рельсы закончились, трамвай с них слетел и перекувыркнулся, – Иванка с удовольствием зачесала ногу об ногу и чуть прижмурилась. – А я заранее из трамвая выпрыгнула. Стою, смотрю, а ко мне полицейские бегут. Я от них, они за мной. Квартал, наверное, пробежали. Я остановилась, когда они закричали, что дадут мне в участке кофе. Это Андро на меня успел настучать.
Французское кино у меня в голове плавно превратилось в итальянскую комедию с Челентано на заднем плане.
– Так а радуешься ты тогда чему?!
– Олеся, – торжественно сказала Иванка и даже прекратила чесаться. – Ты понимаешь, это же любовь!
А потом деловито прибавила:
– У меня его номер телефона есть. Сейчас домой приедем, душ приму, посплю немного и позвоню, чтобы приехал. На пляж сходим или так погуляем. У него выходной сегодня.
– Он же обиделся.
– Как обиделся, так и простит. Вот увидишь, прилетит как миленький, ещё и взятку возместит. Андро – настоящий мужчина! Не, ну, понудит, конечно, маленько, куда же без этого. У тебя на такси обратно деньги найдутся? Хотя лучше пойдём так поймаем кого-нибудь.
Мы дошли до трассы и, действительно, поймали грузовичок; в кузове у него был какой-то мягкий хлам – одеяла, одежда, игрушки – увязанный в полупрозрачные супермаркетовые пакеты. За рулём сидел золотозубый мужичок, чёрный, как семка горелая. Мы растянулись с Иванкой сверху на пакетах и отлично доехали прямо до дома тёти Ядранки. Водителю вынесли банку с мармеладом; он тут же засунул в рот кусочек, изрёк: «М-м-м, ратлук!», поклонился глядящей в окно тёте Ядранке и уехал.
***
Андро я сначала услышала. Голос у него казался бы приятным, если бы он не кричал на одной ноте минут двадцать или около того. Ещё на первых минутах я, естественно, выглянула в окно. Иванка сидела на детских качелях во дворе, вытянув босые ноги и задумчиво их разглядывая. Андро расхаживал перед ней, время от времени взмахивая руками. Небо уже начало темнеть: солнце садилось за горы, а во дворе давно царили сумерки, и в сумерках плавала, как привидение, белоснежная рубашка Андро.
Он вдруг прекратил кричать, шумно выдохнул, достал портмоне и с короткими, резкими словами протянул Иванке несколько купюр. Та взяла их, как ни в чём не бывало, и засунула в задний карман джинсов. Потом она подняла голову, увидела в окне меня и замахала рукой:
– Олеся, идём с нами купаться!
Андро тоже поднял голову и сказал по-русски:
– Здравствуйте.
В полутьме белки его глаз словно светились.
Я взяла полотенца и спустилась вниз. Купальники мы носили в Хорватии под одеждой вместо белья.
Пока мы неспешно дошли до моря, совсем стемнело. Крохотный хорватский город за спиной засверкал огнями, как игрушечный. Глядя на него, Андро заметил:
– На машине до Сени минут сорок. Можно поехать на карнавал завтра.
Иванка засмеялась:
– Точно. Оденемся с Олесей туристками. Произведём фурор.
Андро пожал плечами:
– Маски там везде продаются. И костюмы. Но костюмы – дорого.
Детей на камнях уже не было. Андро, не смущаясь меня, разделся догола и прыгнул. В волнах смутно забелел его зад, то исчезая, то всплывая снова. Голова у него, наоборот, намокла, стала тёмной и почти невидимой. Я подумала, что сейчас нам обеим придётся так же раздеваться, иначе невежливо – а раздеваться неловко и совсем не хочется, но Иванка прыгнула за Андро в купальнике, красиво вытягивая в прыжке русалочьи ноги. Я спустилась потихоньку.
Ночное море оказалось тёплое, почти как днём, только чёрное и как-то по-особенному блестящее. Пока Иванка с Андро носились в нём, как взбесившиеся дельфины, я тихонько плескалась возле берега.
Потом мы сидели на камнях, и Андро с Иванкой о чём-то неспешно говорили на хорватском, целовались и негромко покатывались.
Потом у нас подсохли на ночном ветру купальники, и мы стали подниматься к цивилизации.
– Иванка! – закричал приятным голосом Андро и дальше что-то мне непонятное. Иванка встала, как вкопанная, и с силой хлопнула себя рукой по попе. Круто повернулась и побежала вниз, к камням.
– Деньги потеряла! – крикнул мне Андро и побежал за ней. Я тоже было побежала, но с ходу наступила на какую-то корявую гальку, сильно ушибив ступню. Когда я, ковыляя, спустилась к прибрежным камням, белая майка Иванки и рубашка Андро беспорядочно метались в темноте, казалось, над самой водой: луну закрыло набежавшей тучей, и больше не было видно ни зги. Из темноты доносились сдавленные чертыхания подруги и однообразные, тоскливые выкрики хорвата, похожие на чаячьи. Кажется, он ругал Иванку. Несколько слов я поняла.
Я тоже стала шарить, ползая по валунам и гальке. Вода немного поднялась и плескалась между камнями, иногда я оскальзывалась на чём-то неприятном и, возможно, живом. Предприятие мне казалось совершенно безнадёжным, но тут луна выглянула из-за тучи, и я, стоя на четвереньках, увидела, как плывут прямо у меня под носом пятнистые бумажные прямоугольники: наши деньги.
По пути к дому тёти Ядранки я, конечно, отстала из-за ушибленной ноги, а Иванка с Андро, конечно, не оглядывались и не сбавляли хода. Они всё отдалялись и отдалялись от меня, и только чаячьи вскрики Андро не давали мне потеряться, когда их фигуры ныряли в какую-нибудь густую тень или скрывались за поворотом.
Комната, где мы с Иванкой спали, была совсем крошечной и ночью казалась ещё меньше. Светлое, разбитое на прямоугольники пятно от окна ложилось каждый раз ровно в центр пола, между моей кушеткой и Иванкиной кроватью, очень старой, с округлыми железными спинками и досками вместо давно вышедшей из строя пружинной сетки. Раньше Иванкино лицо сквозь темноту белело, но теперь она уже загорела, и её было совсем не видно – так, что-то чёрное на подушке.
– Иванка, – сказала я, глядя туда, на чёрное. – А твой Андро что, нудист, или что?
– Ну так, только на пляже ночью. Раньше в Югославии многие голышом купались. У него привычка осталась.
Ночь в доме тёти Ядранки никогда не была беззвучной. Всегда сквозь тишину было слышно тиканье. Сначала я думала, что за стенкой подвешены ходики, но Иванка потом сказала, что это просто древоточец где-то в комнате жрёт. Может быть, даже мою кушетку.
– Хорошо, что мы всё же деньги нашли. А то как домой вернулись бы, непонятно.
– Андро ещё дал бы.
– Он же кричал, что последние.
– У хорвата деньги всегда – последние, если его послушать.
Прямо напротив окна висит фонарь. Свет у него странный, рыжеватый. И пятно на полу рыжеватое.
– А ты не обижаешься, когда он так на тебя кричит?
– Кто кричит?
– Андро.
– Да не кричит он. Так, понудеть любит.
– А на слух совсем как крик. Я даже проснулась с вечера именно от крика.
– Ты других балканских мужин не слышала никогда. Хорватов тут считают чуть ли не шведами. По темпераменту.
Наверное, я никогда бы не смогла встречаться с балканским мужчиной, подумала я и заснула.
***
День выдался жаркий и душный. Когда около полудня я проснулась, то первое, что почувствовала – как к моей коже липнут простыни, а волосы склеились от пота. Я не могла заставить себя вылезти из душа минут тридцать.
Тётя Ядранка дремала в кресле-качалке с журналом на коленях. Иванки не было видно.
Я обнаружила в холодильнике кастрюлю с морсом и виноград, немного попила и поела.
Пришла Иванка. Она ездила в Риеку к тёте Наде, у которой, оказывается, лежало несколько карнавальных костюмов ещё, наверное, с социалистических времён. Заодно Иванка купила большое пластиковое ведёрко мороженого.
Мы развесили костюмы во дворе на верёвке, чтобы проветрить от запаха лаванды и других горько пахнущих трав, а сами сели с ведёрком и ложками в тени деревьев и принялись лениво есть мороженое, разглядывая сокровища тёти Нады. Тут были: советская пионерская форма, костюм Красной Шапочки, кошачьи хвост и уши (немного облезлые, зато ярко-рыжие), странный синий парик (то ли для Мальвины, то ли для русалочки), огромная борода (Иванка уверяла, что от костюма кубинского революционера), цыганская юбка, широченные малиновые шаровары и чёрный плащ-накидка с капюшоном и нашитыми звёздочками из фольги.
– Если мы наденем тебе бороду, шаровары и пионерский галстук на голову, получится отличный турецкий пират, – заявила Иванка.
– Ну уж нет, давай лучше из тебя получится турецкий пират! А я буду пионеркой, у меня рост подходящий.
– Но-но, у меня свидание. Я буду русалкой! И пират возле русалки смотрится куда лучше пионерки.
– Пусть твой Андро пиратом и будет, раз у вас свидание.
Иванка покатилась так, словно я невесть как пошутила. У неё было отличное настроение, и жара её ничуть не мучила.
– Надену с париком блестящую мини-юбку и верх от купальника, – сказала она так, словно спор только что шёл не из-за моего костюма. – Можно ещё глаза тенями с блёстками накрасить.
– И губы – блеском.
– Нет, я же вино пить буду. Если после каждого глотка буду подкрашивать – это сколько же блеска я за вечер съем!
Иванка всегда глядела в будущее. Я знала это ещё со времени разговора о могиле. Судя и по ирисам, и по вину, будущее всегда представало перед ней прекрасным.
Пионерская юбка оказалась мне самую малость коротковата, а блузка – узковата, но Иванка заявила, что для карнавала так даже лучше. Несмотря на мои протесты, она мне даже пилотку на голову нацепила при помощи десятка невидимок.
Ладно, будем честны, мне очень шло. Я была похожа на Саманту Смит, примерившую форму своих советских сверстниц. Мне не хватало только туфелек с белыми гольфиками. Но Иванка решила идти на карнавал босиком, и я из солидарности тоже разулась.
Андро приехал на такси. Наверное, они с Иванкой успели созвониться, потому что его лицо перечёркивала «пиратская» повязка. Она, собственно, и составляла весь карнавальный костюм.
Город Сень стоял на востоке, так что солнце садилось у нас за спиной и казалось, что мы едем в наступающую ночь. Я сидела возле таксиста, мрачного здоровенного мужчины. Иванка сзади, сев боком, складывала ноги на колени Андро; он смеялся и щекотал её под коленкой, и тогда она взбрыкивала и тоже смеялась, хватала Андро за ус и легонько дёргала.
– Ты разве не отдала голос за ноги? – спрашивал он и ещё что-то, мне непонятное. Незакрытый глаз у Андро светился, а с такой улыбкой можно было идти сниматься в кино. Только сейчас я поняла, как Иванка могла в него влюбиться.
Иванка, конечно, бросилась в толпу, музыку и свет разноцветных фонарей и витрин как в волны морские – без раздумий и разбега, даже не оглядываясь, пошёл ли за ней Андро. А он, конечно, не отставал ни на шаг. Я, поколебавшись, пошла за ними – так, чтобы не навязываться, но и чтобы не терять из вида. Все люди здесь делились на два вида: тех, кто танцует, и тех, кто протискивается между танцующими. Определённо, Иванка и Андро были из первых, а я – из вторых.
Я настигла их у прилавка. Андро взял себе с Иванкой по бутылке вина, они пили и целовались, снова пили и снова целовались, а потом так и убежали танцевать, с бутылками в руках.
– Один бокал красного, пожалуйста, – попросила я и спохватилась, что произнесла это по-русски. Прежде я в Хорватии сама ничего не покупала. Понимают ли здесь по-английски? Но продавец уже невозмутимо протягивал мне высокий пластиковый стакан. Так, со стаканом, по самому краю толпы и безумного курортного веселья, я и побрела. Я чувствовала себя не то, чтобы грустно, но как-то растерянно. Я, наверное, просто не умею веселиться. Каждый раз, когда надо сидеть на чьём-то дне рождения или принимать гостей на своём, я не ощущаю ничего, кроме тихого отчаяния: всем вот весело, а мне – нет. Непроизвольно я вжималась в самые тихие и тёмные уголки, разглядывая разгорячённых краснолицых гуляк, занявших улицы и площади.
– Простите, – пробормотала я, налетев на высокого мужчину и, конечно уж, облив ему белую майку вином. – Э... Сорри.
– Ничего страшного. Вы танцуете?
Я подняла голову, чтобы взглянуть мужчине в лицо. Это был Аркадий, тот парень, что приплывал к нам на камни в выходные. Я обрадовалась ему почти, как родному. Даже если он ищет здесь Иванку, это означает, что я не останусь одна в ужасной карнавальной толчее.
– Не танцую. А вы?
Светские разговоры никогда не были моей сильной стороной.
– Пока у вас не появится настроения, наверное, нет. А где ваша подруга?
– Там. Веселится.
Мы побрели рядом, болтая, как водится у людей, обо всём – и ни о чём интересном. Людской поток – пёстрый, хохочущий, многоногий и многорукий – перестал быть пугающим, он обтекал нас с Аркадием мягко и туго, как морская волна – острый лодочный нос. Аркадий рассказывал о себе, и я не слышала половину слов из-за музыки и голосов вокруг; я тоже рассказывала о себе, уверенная, что точно так же мой собеседник выхватывает только отдельные слова. В конце концов, это было неважно. Через пару недель нам предстояло расстаться навсегда, а какая мне тогда разница, кем работает Аркадий, и какая разница ему, на какой из московских улиц я живу?
От вина, жары и шума кружилась голова. Нестрашно, даже наоборот, приятно. Кажется, мы далеко отошли от площади, на которой выплясывала Иванка: свернули по очереди на несколько улиц, а теперь вообще поднялись наверх, на украшенную вьюнками и фонариками деревянную галерею. Тут было гораздо тише, оттого, что все люди остались снизу, в лужах пёстрого света. Аркадий вдруг приобнял меня. Ладонь у него была длинная, узкая, слишком горячая. Мы замолчали. Наверное, он сейчас глядел на меня. Мне не хотелось задирать голову, так что я не знала точно.
– Надо было купить шашлыка, когда мы проходили мимо, – с сожалением сказала я, вдруг поняв, что жутко голодна. – Возвращаться неохота.
– Я сбегаю, – с готовностью откликнулся Аркадий.
– Ой, спасибо! Подождите, я достану деньги...
– Здесь вы в гостях, а не я! Я угощаю...
Он нырнул в тень за вьюнками, показался на залитом светом пятачке у лестницы вниз и вновь нырнул – на лестницу, спрятанную от моих глаз углом дома. Я поставила пустой стаканчик у ног и опёрлась о перила, разглядывая карнавал. При взгляде сверху он состоял, в основном, из шляп и париков. Я точно разглядела, что один из них – синий. Мне стало скучно. Оказывается, мы всё это время кружили у площади, где танцевала Иванка. А отсюда Аркадий, наверное, пытался её разглядеть.
Перила подломились подо мной безо всякого звука. Я почти инстинктивно извернулась, как, бывало, изворачивалась в Москве в февральский гололёд, и чудом уцепилась за один из столбиков, поддерживающих крышу галереи. Снизу послышались вскрики; я попыталась поглядеть туда и поняла только, что люди расступились подо мной, сбежав от осыпавшихся вниз кусков дерева. Мне никак не удавалось подтянуться обратно. Я много раз слышала о том, как страх пересиливал действие алкоголя, но то был явно не мой случай. Голова кружилась просто бешено, сердце мелко и противно дрожало и руки стали ватными. Отчего-то особенно стыдно было за развевающуюся коротенькую юбку, за то, что всем устремлённым на меня снизу глазам открыты мои бёдра и бельё.
– Олеська! – со стороны лестницы бежал, вытягивая ко мне руки, Аркадий. Я потянулась одной рукой ему навстречу. Аркадий был шагах в четырёх, когда кусок столбика и доски под моими ногами ушли вниз, и я оглушительно быстро полетела следом за ними.
Моё падение задержали ветки какого-то дерева; они согнулись и подломились подо мной. Я ударилась о булыжники мостовой, подумала о том, что никаких деревьев возле галереи не было, и тут возле меня раздался пронзительный чаячий крик. Я узнала этот голос – голос Андро. От осознания, что ветки были не ветками и что я своим телом отломила ему руки, голова закружилась совсем уж бешено, а потом выключилась.
***
Аркадий пришёл на третий или четвёртый день. Я успела забыть о нём; смутно помнила, что он помогал отвозить меня к Иванке и нёс на руках в нашу с ней комнату, но вообще как-то не думала о нём. Меня очень беспокоила Иванка. Она взялась ухаживать за мной, заявив, что, во-первых, больше моего понимает в сломанных ногах и всяческих ушибах, а, во-вторых, что она сама виновата в моём падении.
– Да никто не виноват, – возражала я. – Просто галерея давно сгнила.
– Я лучше разбираюсь, кто виноват. Я почаще тебя бывала виноватой. Во-первых, ты – моя гостья, я тебя сюда затащила. Во-вторых, когда тащила, отлично ведь знала, что ты малахольная. Ты меня, Олеся, прости, но ты по жизни какая-то терпила. Тебя без надзора оставлять нельзя. Или обворуют, или ты на ровном месте на гвоздь напорешься.
Иванка была не из тех, кто считает, что самолюбие и покой больных надо оберегать. Угрызения совести не мешали ей каждый день уходить к камням и возвращаться оттуда, распространяя запах водорослей и солёной воды. Чтобы я не закисала, она приносила ракушку или «куриного бога». Я бы предпочла журнал комиксов. Но на фоне того, что именно Иванка помогала мне доходить на одной ноге до туалета и обратно, подавала лекарства и еду и накладывала компрессы на гудящий от духоты лоб, мне казалось неловким посылать её ещё и за покупками.
К тому же она скучала по Андро. Его увезли домой, на какой-то остров, с забинтованными и привязанными к лубкам руками. Андро обошёлся без переломов, но сильно повредил связки. Он не звонил – стеснялся, наверное, утруждать старую маму. Андро тоже пострадал из-за Иванки, она твёрдо была в этом уверена: не падала бы я, он не ринулся бы меня спасать, а кто привёз меня туда, где я упала, каждому понятно. Чтобы немного заглушить тоску, она ходила плавать и ночью. Денег, чтобы нанять катер до острова, у нас после моего посещения местной больницы не было. Между Иванкой и Андро лежало всего-навсего море, а получалось – бесконечность.
У Аркадия оказались красивые кисти рук, покрытые белёсыми, выгоревшими на хорватском солнце волосками, и немного слишком широкий нос. Я успела всё это забыть. И голос забыть успела, а он был приятным.
– Ну, я тебе сдам пока больную, – сказала гостю Иванка. – И купаться пойду. Ты смотри за ней, она малахольная.
– Я так и понял, – ответил Аркадий. – Меня тянет к малахольным девушкам. Если понравилась, то всё уже понятно. Хотя до такого, чтобы разламывали галереи, ещё не доходило.
Я немедленно захотела, чтобы он вышел. И ещё – чтобы остался.
В руках у Аркадия был букет мелких желтоватых роз; он просто положил его на комод у моего изголовья. Мне на лоб повеяло свежестью. Иванка попрощалась и вышла.
– Нет, правда. Если ты очень хотела меня впечатлить, тебе это удалось. Смерть пионерки у меня до сих пор перед глазами стоит.
Он сел на постель Иванки, вытянув ноги через всю комнатушку к моей кушетке.
– У меня огромное чувство ответственности. Просто невероятное. Можешь на нём прыгать, как хочешь. Посылать за мороженым, апельсинами и дамскими романами. Или заставить постирать что-нибудь.
– Не надо, – поспешно сказала я. – Скажи лучше, как там большой мир. Его с кушетки не очень хорошо видно.
Аркадий, улыбнувшись, кинул взгляд в сторону окна.
– Ну, там отличная летняя погода. Небо совсем чистое, и солнце жарит так, что можно выносить стерилизовать банки под пикули. Все дети убежали купаться, потому что играть под таким солнцем решительно ни во что невозможно. А вот в тени кустов и деревьев во дворе довольно свежо. Если найти, что подстелить, то можно было бы сесть вдвоём и держаться за руки. Как тебе такая идея?
– Мне без опоры сидеть трудно.
– Ну, с этим мы что-нибудь придумаем.
Грудь у него, конечно, была горячущая и почти обжигала сквозь майку; он пах каким-то популярным мужским ароматом, и ему шло. Когда он спускался со мной на руках по скрипучей от времени лестнице, меня охватила паника, и я прижалась к нему теснее. Кажется, нам обоим понравилось.
Убедившись, что моя загипсованная нога полностью лежит на вынесенном тётей Ядранкой одеяле, Аркадий уселся рядом так, чтобы удобно было держать меня в объятьях. (Звучит настолько восхитительно, что слово «объятья» я повторила про себя несколько раз). От яркого света слезились глаза, я опустила веки и прислонилась щекой к груди Аркаши.
– Так всё странно. Я думаю и думаю, может быть, ты просто не заметил. А потом заметишь и побежишь за Иванкой.
– Что замечу?
– Что у меня ноги короткие.
– Это вообще не проблема. У меня вон какие длиннющие: за тебя и за меня.
– А ещё я очень обычная.
– А я ещё обычней. У меня ни одной особой приметы и биография прескучнейшая.
– Как ты меня вообще заметил...
– Я плыл, плыл и увидел на камне русалочку, бледненькую, беленькую. Летом здесь не бывает таких белых девушек. Я удивился и подплыл поглядеть. Поглядел и влюбился.
Из окон тёти Ядранки тянуло мармеладом. На этот раз она варила апельсиновый. Он ей удавался так замечательно, что я думала выпросить пару банок с собой.
– Значит, получается, в меня можно влюбиться?
– В тебя можно так влюбиться, что я через две недели увольняюсь и еду с тобой в Москву, следить, чтобы твоя короткая нога заживала как надо. Я буду спать у тебя на полу в спальнике и вскакивать по первому зову, бряцая рыцарскими доспехами. Рыцарские доспехи – единственная, кстати, моя особая примета. Но обычно мне удаётся её скрывать от посторонних глаз. Тебя я просто заранее предупреждаю, чтобы ты сильно не удивлялась. Когда я влюбляюсь, они начинают вылезать.
– Ты сейчас мелешь такую чушь, что я теперь точно знаю, что ты и правда влюбился.
– Ну да, чушь я мелю выразительно.
Удивительно: вроде у меня по-прежнему всё болело, и вроде бы не так уже противно болело. Глупо, глупо, глупо. Я видела Аркашу четвёртый раз в жизни – и так разомлела. Симпатичный парень, подумаешь! На руках носит, подумаешь...
– Аркаш, а ты знаешь, что слишком сильные влюблённости проходят как раз за две недели?
– Ты слишком сильно влюблена? Тогда горе мне. Я рассчитывал на самую чуточку. Чтобы хватило... на сколько-нибудь. Надолго.
Конечно, потом мы ещё много наговорили. Конечно, потом мы ещё и целовались. От поцелуя я переволновалась и почти что потеряла сознание, Аркаша укачивал меня, снова прислонив к груди, и гладил мне волосы.
Потом мы обедали с тётей Ядранкой в гостиной. Они с Аркашей пристроили меня в старом кресле с высоченной спинкой, подсунув подушки, и к креслу подтащили обеденный стол. Есть мне не очень хотелось, но посидеть в тихой и дружелюбной компании было приятно. Я сослалась на то, что у меня всё ещё болят потянутые запястья, и Аркаша время от времени набирал вилкой немного салата или отламывал кусочек паровой котлетки, чтобы накормить меня, и это было тоже очень приятно.
Так, в кресле, я и задремала, устав от прогулки и обеда, и проснулась от шума и беготни. В доме был включен весь свет; поглядев в окно, я поняла, что уже ночь. Тётя Ядранка, побледневшая, с заострившимся носом и красными веками, бешено накручивала диск старенького пластикового телефона, подклеенного скотчем по швам, и то задавала вопросы, то в чём-то убеждала. Вокруг неё стояло несколько женщин, они переговаривались. Все повторяли имя Иванки. Входили и выходили мужчины и мальчики-подростки. Вошёл и Аркаша. Лицо у него было хмурое. Он сразу увидел, что я проснулась, и присел на стул возле, беря меня за руку. Я почувствовала, что он вспотел. Даже это казалось в нём приятным.
– Твоя подруга пропала.
– Куда? То есть нет, как?
– Тётя послала меня позвать её к ужину, а там на камнях её вещи, а её самой нет нигде. Я весь берег обегал. Мы пока решили, что она могла поплыть вдоль берега к другим родственникам. Ну, или нет. Но когда топятся, наверное, вещей не снимают.
– Да не собиралась она топиться! Иванка вообще не такой человек. А мальчишки? С ней всегда мальчишки купаются, неужели они ничего не видели?
– Говорят, что несколько раз отплывала далеко и возвращалась. А потом вроде как им пора было по домам идти ужинать.
Похоже, моему организму не было разницы, поцелуй или покойник; он норовил упасть без сознания, и ему это опять почти удалось. Немедленно все захлопотали вокруг меня, вызывая всё большее головокружение суетой. Я застонала, пытаясь закрыть лицо ладонями, и почувствовала, что Аркаша поднимает меня на руки и несёт.
– Включить тебе свет?
Света мне сейчас и от фонаря на улице было слишком много. В тёмной и тесной комнатушке удушливо сладко пахло подувядшими розами. Несмотря на шум в гостиной, отчётливо было слышно тиканье невидимого и неугомонного жука.
– Не включай. Открой лучше, пожалуйста, окно.
С ночным неторопливым ветерком наполнил комнату запах соли и водорослей. Наверное, прилив начался, подумала я вяло. Если вещи с камней не забрали, унесёт водой. И придётся Иванке идти в одном купальнике.
Я зарыдала.
Аркадий гладил меня по голове, вытирал лицо подвернувшимся полотенцем и уговаривал ещё немного поспать. Потом он сообразил принести обезболивающее и успокоительное; я выпила таблетки и затихла, глядя в сереющий потолок высоко наверху. Аркаша переложил розы на подоконник, догадавшись, что меня мутит от их сильного запаха, поцеловал меня в лоб и висок и ушёл к другим мужчинам. Кажется, они все собирались прочёсывать берег. Посмотреть, не принёс ли что-то прилив...
Я задремала, наверное, на десять или пятнадцать минут. Меня разбудил звонок. Звонил не мой телефон, а Иванкин, брошенный на её кровати. В темноте его экран сиял голубовато-зелёным светом. Я глядела на него, а он звонил и звонил, чуть подрагивая от собственного звука. Тогда я сползла с кушетки и неловко, на четвереньках, подволакивая загипсованную ногу, подобралась к Иванкиной постели. Телефон продолжал звонить всё время. С той стороны жаждал общения кто-то очень настойчивый. Я нажала на кнопку ответа и поднесла трубку к уху:
– Алё?
– Олеська! – закричал в трубке голос Иванки. – Олеська, ты чего свой телефон не заряжаешь, а? Я дозвониться не могу!
– Ой, – сказала я. – Подожди, я сяду удобнее. Ты где?
– Вот сначала сядь, тогда скажу. Села там?
Я привалилась спиной к кровати, вытягивая свои совершенно недлинные ноги в оранжевые пятна света на полу.
– Где ты?
– Я у Андро! На острове!
– Что?! Как?!
– А я купалась, купалась, а потом подумала, что оставить тебя на пару дней есть на кого, и поплыла к Андро. Я хорошо плаваю, только досюда долго, так что я раньше никак не могла позвонить.
– Подожди.
Я постучала кулаком по полу, надеясь, что тётя Ядранка услышит и подойдёт. Кричать у меня не было никаких сил.
– Так ты на острове? А ты не подумала, что можешь его не найти и заблудиться в море?
– Ну, Олеська! Это же моё море, я его с детства знаю. Тут и заблудиться негде. Наткнёшься или на берег, или на теплоход. Это же не Тихий океан. Так что я раз, раз, и доплыла. Уже успела с Андро вся обцеловаться и душ принять.
Голос у Иванки был такой счастливый, что у меня всё никак не поворачивался язык сказать ей, что она скотина. Пусть ей потом скажет тётя. Я ещё раз постучала в пол и для верности даже грохнула загипсованной ногой.
– У него тут розы растут вокруг дома, их мама разводит. Просто прелесть так вот выйти ночью и подышать. Олесь, ты что там делаешь, ты слушаешь меня?
– Я слушаю, Иванка, – сказала я, поворачивая лицо к окну и жмурясь на фонарь. От окна шёл на меня смешавшийся запах соли и роз, и он казался мне очень свежим и даже чудесным. Я вдруг поняла, что нисколечко не обижаюсь на подругу. Просто она была Иванка, и всё.
– Дом очень старый, весь скрипит, но я здесь, кажется, буду жить. Ой, а ещё тут два крыльца, одно обычное, а другое с длинной каменной лестницей, и выходит она прямо в море. Я как раз на ней сижу, на берег гляжу. Сам берег не видать, а огоньки разноцветные где-то там над морем смотрятся здорово. Сейчас прилив, между прочим, хочешь послушать?
В стене открылся прямоугольник света, а в прямоугольнике чернелась сухонькая фигурка тёти Ядранки. А я сидела на полу и слушала, как прямо возле моего уха грозно и весело бьёт о камень бесшабашное Иванкино море.
с полнейшего разрешения
чудесной девушки Маргитки
на использование фактов
её биографии
– Если я однажды умру, пусть у меня на могиле растут ирисы, – когда Иванка говорила что-нибудь подобное, я терялась, не понимая, шутит она или всерьёз.
– Ты что, настолько заранее готовишься к смерти?
– Настоящий католик готовится к ней с детства.
Иванка была хорошей католической хорватской девушкой из хорошей католической хорватской семьи. У неё даже было хорошее католическое хорватское имя по обычному российскому паспорту: Йоанна Маргарета. Большую часть существа Иванки составляли ноги. Они были воистину прекрасны: длинные, стройные, с крепкими округлыми бёдрами и тонкими, хрупкими на вид щиколотками. Но это только внешне; внутри большую часть Иванки составляла любовь.
Если вы думаете, что сейчас я примусь рассказывать о пустоголовой наивной девушке, бескорыстно практикующей промискуитет, то вы безнадёжно испорчены нашей литературой. Я собираюсь рассказать об Иванке, а она – совсем другое дело.
читать дальше
Прежде всего, Иванка коротко стриглась и ходила в «камуфле». Потом, она была спортивной журналисткой, и притом хорошей спортивной журналисткой; дело своё она любила, во время всяческих матчей искренне болела и сама порой гоняла мячик с коллегами после работы. Иванка отлично болтала на нескольких языках, виртуозно играла в карты, умела упиться и не упасть, а, упившись, непременно начинала говорить о больше никогда не существующей стране Югославии, о городах и горах, о высоких плечистых мужчинах с чеканным профилем, неотличимых друг от друга на вид и на голос и ожесточённо друг друга убивающих, и о разных других вещах, болезненно обжигающих душу анемично-худосочного жителя Москвы непривычным для этой души жаром.
– Иванка, для вас, наверное, будто небо перевернулось.
– Да нет. Там у нас очень мало бывало жизни без войны. Немного отдохнули и снова стали воевать. В балканском котле всегда кипит. В мирные дни мы росли на рассказах о резне между нашими дедами.
И всё же Иванке было жаль, что Югославии больше нет, потому что Югославия была её детством, а кто же не любит своё детство и не жалеет о нём?
Родилась Иванка с горячим морем любви внутри или накопила её там, в Югославии, под жестоким горным солнцем, совершенно неясно. Но оно в ней плескалось по горлышко, било волнами в грудь и подбивало на самые странные вещи. Всё дело в том, что то была любовь к одному конкретному человеку. Только тот человек мог бы утихомирить волны внутри Иванки. И она его искала.
Кто долго ждёт, тот рад себя обмануть и сказать себе, что дождался. Поэтому Иванка понимала, что нашла своего конкретного человека, несколько десятков раз. Один раз то был синеглазый саратовский немец, весь в наколках готическим шрифтом – изречениях из Святого Писания на латыни. Другой – непримечательный, какой-то совиный на взгляд и тщедушный на тело шулер с московских окраин. Третий – цыган, студент медицинского института; четвёртый – командированный венгр, пытавшийся устроить контракт на импорт немецких швейных машинок. Были ещё бармен, коллега-журналист, кабацкий лабух, профессор востоковедения, владелец трёх продуктовых палаток, чиновник средней руки, подающий надежды скульптор, врач-травматолог, гипсовавший Иванке её длинную стройную ногу после прыжка с движущегося товарняка на насыпь, стовосьмидесятипятисантиметровый футболист Петя, оказавшийся на поверку ещё и восьмиклассником, и иные человеки.
Иногда наваждение длилось неделю или месяц, и за это время Иванка успевала только три-четыре раза увидеть объект любви вживую и едва перекинуться с ним парой слов. Иногда она крутила с объектом довольно долгий роман. Однажды даже вышла замуж.
Но каждый раз оказывалось, что перед ней совсем не тот человек, который был нужен её огромной любви внутри. Тогда Иванка заезжала к отцу, брала у него из бара пару-другую бутылок хорошего католического хорватского вина и созывала подруг, чтобы разделить с ними горе, почти такое же огромное, как и любовь в Иванке. После первого бокала она немного танцевала, после второго – пела и жаловалась на начальника, после третьего, наконец, начинала говорить о последнем своём не том человеке, и говорила долго, много бокалов подряд, пока последний бокал вина не изменял её мысли и в её мозгу не начинали расцветать синим и алым воспоминания о детстве на берегу тёплого моря и проснувшейся вечной балканской войне.
Потом Иванка тёрла лоб и засыпала.
В один такой раз она наговорилась и заснула, как всегда, а потом проснулась, поглядела на меня и спросила, видела ли я когда-нибудь хорватские горы вблизи, так близко, чтобы различать усики на виноградной лозе в тех самых садах, где вызревает в лиловых гроздьях будущее хорошее католическое хорватское вино, и если нет, то не испытываю ли я, случайно, желания посмотреть на них – на горы, усики, сады и гроздья. Иванка собралась, как делала нередко, посетить родину, но на этот раз решила разделить свою прекрасную бывшую Югославию не с каким-нибудь там объектом, а с подругой.
И я как-то вдруг почувствовала всем своим существом – про которое трудно сказать, будто что-либо в нём составляет большую часть меня, внутри или снаружи – что никогда не видела хорватских гор. Я взяла отпуск и рюкзак с вещами и села в поезд на соседнее место с Иванкой.
В первом поезде мы ехали с двумя очень набожными пожилыми женщинами. Весь путь от Москвы до Киева они то вязали, то молились. Нам было неловко при них открывать вино и есть взятые запасы. Мы терпели и постились, отвлекаясь вместо вязания и молитв на шахматные партии на Иванкином планшете. Скоромничали мы ночью, спешно, сопя и давясь, разжёвывали заскорузлые бутерброды, пили, чтобы не дышать с утра перегаром, только минеральную воду из буфета. Потом оказалось, что благочестивые дамы выходили не только в туалет, но и в вагон-ресторан и там каждый раз съедали по курице-гриль на двоих, обильно запивая сладким чаем и закусывая басурманским лавашом. Отчего нам в голову пришло, что дамы говели, не могу понять до сих пор.
Во втором поезде, до Львова, мы ехали с двумя профессорами. Один было показался Иванке нужным человеком, но, сколько она ни пыталась завязать с ним беседу, головы в её сторону не поворачивал. Он был занят: спорил с соседом о политике и истории. Спор был заумный, но глупый, по всем признакам давний и кругоходящий. Мы с Иванкой развлекались тем, что выкладывали в интернет фотопортреты друг друга на фоне киевских видов, выходили покупать пирожки, дремали и резались в успевшие немного надоесть шахматы.
От Львова до Будапешта мы играли в карты с двумя смуглыми личностями и продулись было, благодаря Иванке и её азарту, в прах, как выяснилось, что личностям очень нравятся хорватское вино и некие цыганские знакомые Иванки из Мукачёва и Ужгорода. Свой выигрыш они нам немедленно простили, вино выпили решительно всё и по пьяни пытались одновременно приставать и танцевать, но запутались, обнялись и уснули вдвоём наполовину на нижней полке, наполовину на полу. Иванка смеялась, усевшись на верхней полке, и так, продолжая смеяться, тоже заснула. А я сидела и боялась, что нас не то ограбят, не то изнасилуют, и единственная изо всех совершенно не выспалась.
С утра личности выклянчили у Иванки две пары чистых носков, умудрились натянуть их, споро побрились походной электрической бритвой, пригладили нашей минеральной водой волосы и ушли свеженькими, словно из отеля. Иванка решила новых носков не покупать и старых в туалете не стирать, а ходить босиком, и я тоже скинула кроссовки из солидарности с ней. В таком виде мы покорили столицу Венгрии, насколько позволяло время до поезда Будапешт-Загреб.
В поезде до Загреба я мучилась от стёртых асфальтом ступней, а Иванка опять играла в карты, но теперь с двумя немецкими студентками. Все три девушки объяснялись во время игры то простейшими английскими словечками, то жестами и мычанием, и чего в разговоре было больше, никак невозможно сказать. Зато общая длина ног, исключая мои, составляла, наверное, несколько километров; я глядела на них и думала, что меня никто никогда не полюбит, если я буду ходить возле таких ног. Я в них затеряюсь, как в лесу, так что ни один принц, голливудский актёр или хороший парень с высшим образованием не сможет меня заметить. Если мне и удалось выйти как-то раз замуж, то только потому, что на мужа я наткнулась в компании, где ноги были самые обычные, метровые. С мужем мы потом развелись без претензий. А другой мог бы и припомнить невзрачность моих ног и прочих деталей внешности.
А потом мы ехали полтора часа на пойманной в закоулках Загреба машине, меня сильно тошнило, Иванка слушала плеер, и вдруг закричала на хорватском, выпрыгнула из тут же вставшего автомобиля и принялась тянуть меня наружу, твердя:
– Олеся, море! Там же море! Олеся, иди скорей смотреть на море!
Я вышла и увидела, что стою на крутом, высоченном обрыве, с которого падать и падать, а внизу – много синей-синей тёплой воды и низкие, сильные, мерные волны, совсем, как в груди у Иванки.
***
Небо над морем было густо синее, и само море, конечно, тоже. Солнце, несмотря на ранний час, так жарило, что с меня, было ясно, облезет к вечеру кожа, тонкая и бледная кожа потомственной москвички, а вылупится взамен другая, дублёная, бронзовая, в общем – хорватская. Эта метаморфоза за прошедшие четыре дня уже приключилась с моими плечами и лбом, теперь была очередь и за другими частями тела.
Мы с Иванкой остановились у какой-то её многоюродной пожилой тётушки, в домике на берегу моря возле Цриквеницы, городка, запруженного в августе туристами. Весь пляж – уникальный для Хорватии, песчаный и гладкий – был покрыт их телами, так что Иванка только показала мне его издалека, а к морю мы спускались, как местные мальчишки, по камням. Только ребята торчали здесь, кажется, от рассвета до заката, а мы купались с утра и перед закатом. Мальчишки от десяти до пятнадцати лет напропалую заигрывали с Иванкой, клали пучки цветов на её одежду, пока она купалась, угощали фруктами, когда она вылезала позагорать верхом на камне, и свирепо дрались друг с другом. Были они все удивительно рослые, крепкие, с выгоревшими почти добела головами. Иванка фрукты ела, а цветочные пучки разбирала по стебельку и мастерила нам веночки; мы уходили в них домой.
Сидя, да ещё на валуне, загорать было непривычно и не очень удобно. Я, как могла, вытягивала под солнце ноги, рискуя свалиться спиной на другие камни. Иванка моих мучений не замечала и сама совершенно не мучилась, её кожа уже приобрела по всему телу медный тон, а через неделю обещала стать бронзовой. Может быть, дело было в том, что плавала Иванка как дельфин, легко и непринуждённо, без труда подставляя солнечным лучам то спину, то живот, то бока и бёдра. Я же бултыхалась потихоньку по-собачьи, так, что мальчишки глядели на меня с удивлением и, по-моему, тайно подстраховывали в уверенности, что в таком стиле можно только тонуть.
Волна хлестнула прямо возле моих ступней. Я не сразу сообразила, что кто-то нарочно плеснул водой, привлекая моё внимание. Открыв глаза и подтянув ноги, я глянула вниз. Оттого, что только что сквозь мои веки светило бешеное адриатическое солнце, перед глазами плавали круги, и я не могла разглядеть, кто там, в воде.
Молодой мужской голос поздоровался со мной по-хорватски.
– Здрасьте, – сказала я на голос.
– Простите, барышни, можно я вылезу, посижу рядом с вами? У меня по плану здесь пит-стоп, – перешёл незнакомец на русский.
– Что?
– Да вылезайте, вылезайте, – лениво отозвалась Иванка. – Олесь, он просто вдоль берега плывёт. Развлечение местных атлетов – вместо бега по утрам. Довольно скучно, но для фигуры полезно. Время от времени им надо вылезать, обсыхать, на солнышке греться.
Незнакомец тем временем вышел из воды и с усилием забрался на один из валунов. Сквозь круги я могла разглядеть только то, что он очень высок и худощав.
– Аркадий, – сказал он, устроившись. – Потомок русских иммигрантов.
Мы с Иванкой тоже представились. Конечно, дальше завязался неспешный и бессмысленный разговор людей, волею случая стесняющих друг друга и испытывающих оттого лёгкую неловкость. У Аркадия оказались распахнутые серые глаза, выгоревшие добела волосы и по-детски пухлые губы. Он всё время чуть улыбался, и по всему было видно, что настроение у него хорошее.
Конечно же, когда мы засобирались домой, Аркадий никуда не поплыл, а пошёл с нами, болтая, как ни в чём не бывало. Больше со мной, чем с лаконично хмыкающей в ответ Иванкой. К этому мне было не привыкать: вечная неказистая подруга красавицы. Со мной нередко знакомились или поддерживали разговор только для того, чтобы подобраться поближе к Иванке. Ну, ладно, мне было немного жаль, что и Аркадий, героически плавающий по выходным дням вдоль хорватских берегов, оказался таки же, как и все. Поэтому попрощалась я с ним довольно сухо. Было ясно, что завтра он совершенно случайно сделает пит-стоп у длинных ног Иванки.
Так, естественно, и вышло.
***
– Его зовут Андро, – сказала Иванка, сев на лавочку и вытянув почти уже бронзовые ноги. Мы едва успели отойти от полицейского участка, куда я примчалась с пачкой купюр – «неофициальным штрафом», как выразился офицер, принявший деньги. Соседство с таким мрачным местом Иванку не смущало. За несколько часов, проведённых там – от трёх пополуночи до восьми утра – она успела к полиции привыкнуть и даже, как будто, немного внутри обжиться. Короткие тёмные волосы Иванки были потны и всклокочены, скудная одежда – майка и крохотные шорты – измята и немного порвана на швах, сандалии испачканы какой-то дрянью, а через правую щёку проходила длинная царапина. Если бы конкретный человек увидел Иванку сейчас, непременно бы влюбился. Не требуйте объяснений. Просто именно в таком виде она была абсолютно прекрасна. Но пока что влюблена была сама Иванка, и от того на бледном от недосыпа лице буквально сияли её чёрные глаза.
– Вообще-то я просила рассказать, что за история с трамваем и как ты очутилась в полиции. Я потратила на взятку почти все деньги, – кисло сказала я и подумала: фу. Невозможно говорить такие вещи, когда Иванка сидит вся прекрасная и светится. Но я не выспалась, ещё и ехала полчаса до Риеки, меня укачало, да к тому же нам теперь не хватало денег даже на обратную дорогу.
– Деньги будут, – мотнула головой Иванка. – А про трамвай и полицию я как раз рассказываю. Понимаешь, я познакомилась с Андро.
Я не понимала. После недели неспешной и размеренной курортной жизни трамвай, Иванка в Риеке и взятка полиции были слишком неожиданным поворотом.
– Он красивый, – сказала Иванка. – Я такого красивого мужчину не видела никогда в жизни. Ему пятьдесят лет, у него седые кудри, чёрные усы и белая рубашка, он стоял и пил пиво. А я как раз заехала в Риеку передать мармелада от тёти Ядранки тёте Наде.
Тётя Ядранка была той самой тётей, у которой мы жили. Мармелад она варила без остановки, ела его сама, пичкала нас и угощала всех соседей. Видимо, прошлым вечером, когда я дремала в нашей с Иванкой комнате, тёте Ядранке ударило в голову расширить сеть сбыта мармелада, и она вспомнила о родственнице в Риеке. Это мне было понятно. Мне был непонятен Андро в белой рубашке, и я попросила рассказать о нём чуть подробнее.
– Андро водит трамвай, – сказала Иванка. – Он вдовец, у него красивые руки и смеётся он очень красиво. Я растворяюсь в пену морскую, когда он смеётся.
– Он ездит в Загреб или в Риеке запустили трамваи?
– В Риеке поувольняли все трамваи к чертям собачьим больше полувека назад. Кроме одного. Он ходит ночью по оставшемуся участку трамвайных путей. До берега реки и обратно, так несколько раз, с двенадцати до трёх.
– Возит туристов?
– Да нет, он для всех, или только для тех, кто знает. У него даже номера нет, потому что он один. Старый такой совсем трамвай. Андро его водит каждую ночь.
– И пьёт перед этим пиво?
– Да, пьёт Андро пиво и смотрит на меня. А я встала и смотрю на него. И так мы смотрим друг на друга, а все смотрят на нас. Потом Андро засмеялся, и я пропала. Мы пили пиво, а потом пошли водить трамвай вместе. В эту ночь, кроме нас, никого не было. Мы просто ехали по ночным улицам туда и сюда. У нас в трамвае был жёлтый свет, мы говорили и говорили и иногда целовались.
– За рулём движущегося транспортного средства?
– Ну, а что, там же рельсы!
Вздохнув, я опустилась на скамейку возле Иванки. Как ни странно, завидовала я ей даже больше, чем на неё злилась. Перед глазами вставали картины как из французского кино: старые дома на крутобоких, то опускающихся, то подымающихся улочках, жёлтые огни фонарей, жёлтые окна чуть дребезжащего на ходу трамвая и две фигуры за лобовым стеклом. Сидящая – мужчина с седыми кудрями, запрокинувший голову, и стоящая, склонившаяся с высоты бесконечных ног ради поцелуя – Иванка.
– Хорошо, с Андро мне всё понятно. А в полицейском-то участке ты как оказалась?
– А я его на ходу из трамвая вытолкала.
– Да ладно!
– Я его порулить попросила, а он сказал, что я пьяная. Можно подумать, он трезвый был. Слово за слово, я ему в глаз и вытолкала. А потом скорость на полную, и вперёд! Всё равно в вагонах ни души. Не знаю, как драндулет не развалился, у меня за спиной громыхало, как будто мне консервную банку на хвост привязали. Потом рельсы закончились, трамвай с них слетел и перекувыркнулся, – Иванка с удовольствием зачесала ногу об ногу и чуть прижмурилась. – А я заранее из трамвая выпрыгнула. Стою, смотрю, а ко мне полицейские бегут. Я от них, они за мной. Квартал, наверное, пробежали. Я остановилась, когда они закричали, что дадут мне в участке кофе. Это Андро на меня успел настучать.
Французское кино у меня в голове плавно превратилось в итальянскую комедию с Челентано на заднем плане.
– Так а радуешься ты тогда чему?!
– Олеся, – торжественно сказала Иванка и даже прекратила чесаться. – Ты понимаешь, это же любовь!
А потом деловито прибавила:
– У меня его номер телефона есть. Сейчас домой приедем, душ приму, посплю немного и позвоню, чтобы приехал. На пляж сходим или так погуляем. У него выходной сегодня.
– Он же обиделся.
– Как обиделся, так и простит. Вот увидишь, прилетит как миленький, ещё и взятку возместит. Андро – настоящий мужчина! Не, ну, понудит, конечно, маленько, куда же без этого. У тебя на такси обратно деньги найдутся? Хотя лучше пойдём так поймаем кого-нибудь.
Мы дошли до трассы и, действительно, поймали грузовичок; в кузове у него был какой-то мягкий хлам – одеяла, одежда, игрушки – увязанный в полупрозрачные супермаркетовые пакеты. За рулём сидел золотозубый мужичок, чёрный, как семка горелая. Мы растянулись с Иванкой сверху на пакетах и отлично доехали прямо до дома тёти Ядранки. Водителю вынесли банку с мармеладом; он тут же засунул в рот кусочек, изрёк: «М-м-м, ратлук!», поклонился глядящей в окно тёте Ядранке и уехал.
***
Андро я сначала услышала. Голос у него казался бы приятным, если бы он не кричал на одной ноте минут двадцать или около того. Ещё на первых минутах я, естественно, выглянула в окно. Иванка сидела на детских качелях во дворе, вытянув босые ноги и задумчиво их разглядывая. Андро расхаживал перед ней, время от времени взмахивая руками. Небо уже начало темнеть: солнце садилось за горы, а во дворе давно царили сумерки, и в сумерках плавала, как привидение, белоснежная рубашка Андро.
Он вдруг прекратил кричать, шумно выдохнул, достал портмоне и с короткими, резкими словами протянул Иванке несколько купюр. Та взяла их, как ни в чём не бывало, и засунула в задний карман джинсов. Потом она подняла голову, увидела в окне меня и замахала рукой:
– Олеся, идём с нами купаться!
Андро тоже поднял голову и сказал по-русски:
– Здравствуйте.
В полутьме белки его глаз словно светились.
Я взяла полотенца и спустилась вниз. Купальники мы носили в Хорватии под одеждой вместо белья.
Пока мы неспешно дошли до моря, совсем стемнело. Крохотный хорватский город за спиной засверкал огнями, как игрушечный. Глядя на него, Андро заметил:
– На машине до Сени минут сорок. Можно поехать на карнавал завтра.
Иванка засмеялась:
– Точно. Оденемся с Олесей туристками. Произведём фурор.
Андро пожал плечами:
– Маски там везде продаются. И костюмы. Но костюмы – дорого.
Детей на камнях уже не было. Андро, не смущаясь меня, разделся догола и прыгнул. В волнах смутно забелел его зад, то исчезая, то всплывая снова. Голова у него, наоборот, намокла, стала тёмной и почти невидимой. Я подумала, что сейчас нам обеим придётся так же раздеваться, иначе невежливо – а раздеваться неловко и совсем не хочется, но Иванка прыгнула за Андро в купальнике, красиво вытягивая в прыжке русалочьи ноги. Я спустилась потихоньку.
Ночное море оказалось тёплое, почти как днём, только чёрное и как-то по-особенному блестящее. Пока Иванка с Андро носились в нём, как взбесившиеся дельфины, я тихонько плескалась возле берега.
Потом мы сидели на камнях, и Андро с Иванкой о чём-то неспешно говорили на хорватском, целовались и негромко покатывались.
Потом у нас подсохли на ночном ветру купальники, и мы стали подниматься к цивилизации.
– Иванка! – закричал приятным голосом Андро и дальше что-то мне непонятное. Иванка встала, как вкопанная, и с силой хлопнула себя рукой по попе. Круто повернулась и побежала вниз, к камням.
– Деньги потеряла! – крикнул мне Андро и побежал за ней. Я тоже было побежала, но с ходу наступила на какую-то корявую гальку, сильно ушибив ступню. Когда я, ковыляя, спустилась к прибрежным камням, белая майка Иванки и рубашка Андро беспорядочно метались в темноте, казалось, над самой водой: луну закрыло набежавшей тучей, и больше не было видно ни зги. Из темноты доносились сдавленные чертыхания подруги и однообразные, тоскливые выкрики хорвата, похожие на чаячьи. Кажется, он ругал Иванку. Несколько слов я поняла.
Я тоже стала шарить, ползая по валунам и гальке. Вода немного поднялась и плескалась между камнями, иногда я оскальзывалась на чём-то неприятном и, возможно, живом. Предприятие мне казалось совершенно безнадёжным, но тут луна выглянула из-за тучи, и я, стоя на четвереньках, увидела, как плывут прямо у меня под носом пятнистые бумажные прямоугольники: наши деньги.
По пути к дому тёти Ядранки я, конечно, отстала из-за ушибленной ноги, а Иванка с Андро, конечно, не оглядывались и не сбавляли хода. Они всё отдалялись и отдалялись от меня, и только чаячьи вскрики Андро не давали мне потеряться, когда их фигуры ныряли в какую-нибудь густую тень или скрывались за поворотом.
Комната, где мы с Иванкой спали, была совсем крошечной и ночью казалась ещё меньше. Светлое, разбитое на прямоугольники пятно от окна ложилось каждый раз ровно в центр пола, между моей кушеткой и Иванкиной кроватью, очень старой, с округлыми железными спинками и досками вместо давно вышедшей из строя пружинной сетки. Раньше Иванкино лицо сквозь темноту белело, но теперь она уже загорела, и её было совсем не видно – так, что-то чёрное на подушке.
– Иванка, – сказала я, глядя туда, на чёрное. – А твой Андро что, нудист, или что?
– Ну так, только на пляже ночью. Раньше в Югославии многие голышом купались. У него привычка осталась.
Ночь в доме тёти Ядранки никогда не была беззвучной. Всегда сквозь тишину было слышно тиканье. Сначала я думала, что за стенкой подвешены ходики, но Иванка потом сказала, что это просто древоточец где-то в комнате жрёт. Может быть, даже мою кушетку.
– Хорошо, что мы всё же деньги нашли. А то как домой вернулись бы, непонятно.
– Андро ещё дал бы.
– Он же кричал, что последние.
– У хорвата деньги всегда – последние, если его послушать.
Прямо напротив окна висит фонарь. Свет у него странный, рыжеватый. И пятно на полу рыжеватое.
– А ты не обижаешься, когда он так на тебя кричит?
– Кто кричит?
– Андро.
– Да не кричит он. Так, понудеть любит.
– А на слух совсем как крик. Я даже проснулась с вечера именно от крика.
– Ты других балканских мужин не слышала никогда. Хорватов тут считают чуть ли не шведами. По темпераменту.
Наверное, я никогда бы не смогла встречаться с балканским мужчиной, подумала я и заснула.
***
День выдался жаркий и душный. Когда около полудня я проснулась, то первое, что почувствовала – как к моей коже липнут простыни, а волосы склеились от пота. Я не могла заставить себя вылезти из душа минут тридцать.
Тётя Ядранка дремала в кресле-качалке с журналом на коленях. Иванки не было видно.
Я обнаружила в холодильнике кастрюлю с морсом и виноград, немного попила и поела.
Пришла Иванка. Она ездила в Риеку к тёте Наде, у которой, оказывается, лежало несколько карнавальных костюмов ещё, наверное, с социалистических времён. Заодно Иванка купила большое пластиковое ведёрко мороженого.
Мы развесили костюмы во дворе на верёвке, чтобы проветрить от запаха лаванды и других горько пахнущих трав, а сами сели с ведёрком и ложками в тени деревьев и принялись лениво есть мороженое, разглядывая сокровища тёти Нады. Тут были: советская пионерская форма, костюм Красной Шапочки, кошачьи хвост и уши (немного облезлые, зато ярко-рыжие), странный синий парик (то ли для Мальвины, то ли для русалочки), огромная борода (Иванка уверяла, что от костюма кубинского революционера), цыганская юбка, широченные малиновые шаровары и чёрный плащ-накидка с капюшоном и нашитыми звёздочками из фольги.
– Если мы наденем тебе бороду, шаровары и пионерский галстук на голову, получится отличный турецкий пират, – заявила Иванка.
– Ну уж нет, давай лучше из тебя получится турецкий пират! А я буду пионеркой, у меня рост подходящий.
– Но-но, у меня свидание. Я буду русалкой! И пират возле русалки смотрится куда лучше пионерки.
– Пусть твой Андро пиратом и будет, раз у вас свидание.
Иванка покатилась так, словно я невесть как пошутила. У неё было отличное настроение, и жара её ничуть не мучила.
– Надену с париком блестящую мини-юбку и верх от купальника, – сказала она так, словно спор только что шёл не из-за моего костюма. – Можно ещё глаза тенями с блёстками накрасить.
– И губы – блеском.
– Нет, я же вино пить буду. Если после каждого глотка буду подкрашивать – это сколько же блеска я за вечер съем!
Иванка всегда глядела в будущее. Я знала это ещё со времени разговора о могиле. Судя и по ирисам, и по вину, будущее всегда представало перед ней прекрасным.
Пионерская юбка оказалась мне самую малость коротковата, а блузка – узковата, но Иванка заявила, что для карнавала так даже лучше. Несмотря на мои протесты, она мне даже пилотку на голову нацепила при помощи десятка невидимок.
Ладно, будем честны, мне очень шло. Я была похожа на Саманту Смит, примерившую форму своих советских сверстниц. Мне не хватало только туфелек с белыми гольфиками. Но Иванка решила идти на карнавал босиком, и я из солидарности тоже разулась.
Андро приехал на такси. Наверное, они с Иванкой успели созвониться, потому что его лицо перечёркивала «пиратская» повязка. Она, собственно, и составляла весь карнавальный костюм.
Город Сень стоял на востоке, так что солнце садилось у нас за спиной и казалось, что мы едем в наступающую ночь. Я сидела возле таксиста, мрачного здоровенного мужчины. Иванка сзади, сев боком, складывала ноги на колени Андро; он смеялся и щекотал её под коленкой, и тогда она взбрыкивала и тоже смеялась, хватала Андро за ус и легонько дёргала.
– Ты разве не отдала голос за ноги? – спрашивал он и ещё что-то, мне непонятное. Незакрытый глаз у Андро светился, а с такой улыбкой можно было идти сниматься в кино. Только сейчас я поняла, как Иванка могла в него влюбиться.
Иванка, конечно, бросилась в толпу, музыку и свет разноцветных фонарей и витрин как в волны морские – без раздумий и разбега, даже не оглядываясь, пошёл ли за ней Андро. А он, конечно, не отставал ни на шаг. Я, поколебавшись, пошла за ними – так, чтобы не навязываться, но и чтобы не терять из вида. Все люди здесь делились на два вида: тех, кто танцует, и тех, кто протискивается между танцующими. Определённо, Иванка и Андро были из первых, а я – из вторых.
Я настигла их у прилавка. Андро взял себе с Иванкой по бутылке вина, они пили и целовались, снова пили и снова целовались, а потом так и убежали танцевать, с бутылками в руках.
– Один бокал красного, пожалуйста, – попросила я и спохватилась, что произнесла это по-русски. Прежде я в Хорватии сама ничего не покупала. Понимают ли здесь по-английски? Но продавец уже невозмутимо протягивал мне высокий пластиковый стакан. Так, со стаканом, по самому краю толпы и безумного курортного веселья, я и побрела. Я чувствовала себя не то, чтобы грустно, но как-то растерянно. Я, наверное, просто не умею веселиться. Каждый раз, когда надо сидеть на чьём-то дне рождения или принимать гостей на своём, я не ощущаю ничего, кроме тихого отчаяния: всем вот весело, а мне – нет. Непроизвольно я вжималась в самые тихие и тёмные уголки, разглядывая разгорячённых краснолицых гуляк, занявших улицы и площади.
– Простите, – пробормотала я, налетев на высокого мужчину и, конечно уж, облив ему белую майку вином. – Э... Сорри.
– Ничего страшного. Вы танцуете?
Я подняла голову, чтобы взглянуть мужчине в лицо. Это был Аркадий, тот парень, что приплывал к нам на камни в выходные. Я обрадовалась ему почти, как родному. Даже если он ищет здесь Иванку, это означает, что я не останусь одна в ужасной карнавальной толчее.
– Не танцую. А вы?
Светские разговоры никогда не были моей сильной стороной.
– Пока у вас не появится настроения, наверное, нет. А где ваша подруга?
– Там. Веселится.
Мы побрели рядом, болтая, как водится у людей, обо всём – и ни о чём интересном. Людской поток – пёстрый, хохочущий, многоногий и многорукий – перестал быть пугающим, он обтекал нас с Аркадием мягко и туго, как морская волна – острый лодочный нос. Аркадий рассказывал о себе, и я не слышала половину слов из-за музыки и голосов вокруг; я тоже рассказывала о себе, уверенная, что точно так же мой собеседник выхватывает только отдельные слова. В конце концов, это было неважно. Через пару недель нам предстояло расстаться навсегда, а какая мне тогда разница, кем работает Аркадий, и какая разница ему, на какой из московских улиц я живу?
От вина, жары и шума кружилась голова. Нестрашно, даже наоборот, приятно. Кажется, мы далеко отошли от площади, на которой выплясывала Иванка: свернули по очереди на несколько улиц, а теперь вообще поднялись наверх, на украшенную вьюнками и фонариками деревянную галерею. Тут было гораздо тише, оттого, что все люди остались снизу, в лужах пёстрого света. Аркадий вдруг приобнял меня. Ладонь у него была длинная, узкая, слишком горячая. Мы замолчали. Наверное, он сейчас глядел на меня. Мне не хотелось задирать голову, так что я не знала точно.
– Надо было купить шашлыка, когда мы проходили мимо, – с сожалением сказала я, вдруг поняв, что жутко голодна. – Возвращаться неохота.
– Я сбегаю, – с готовностью откликнулся Аркадий.
– Ой, спасибо! Подождите, я достану деньги...
– Здесь вы в гостях, а не я! Я угощаю...
Он нырнул в тень за вьюнками, показался на залитом светом пятачке у лестницы вниз и вновь нырнул – на лестницу, спрятанную от моих глаз углом дома. Я поставила пустой стаканчик у ног и опёрлась о перила, разглядывая карнавал. При взгляде сверху он состоял, в основном, из шляп и париков. Я точно разглядела, что один из них – синий. Мне стало скучно. Оказывается, мы всё это время кружили у площади, где танцевала Иванка. А отсюда Аркадий, наверное, пытался её разглядеть.
Перила подломились подо мной безо всякого звука. Я почти инстинктивно извернулась, как, бывало, изворачивалась в Москве в февральский гололёд, и чудом уцепилась за один из столбиков, поддерживающих крышу галереи. Снизу послышались вскрики; я попыталась поглядеть туда и поняла только, что люди расступились подо мной, сбежав от осыпавшихся вниз кусков дерева. Мне никак не удавалось подтянуться обратно. Я много раз слышала о том, как страх пересиливал действие алкоголя, но то был явно не мой случай. Голова кружилась просто бешено, сердце мелко и противно дрожало и руки стали ватными. Отчего-то особенно стыдно было за развевающуюся коротенькую юбку, за то, что всем устремлённым на меня снизу глазам открыты мои бёдра и бельё.
– Олеська! – со стороны лестницы бежал, вытягивая ко мне руки, Аркадий. Я потянулась одной рукой ему навстречу. Аркадий был шагах в четырёх, когда кусок столбика и доски под моими ногами ушли вниз, и я оглушительно быстро полетела следом за ними.
Моё падение задержали ветки какого-то дерева; они согнулись и подломились подо мной. Я ударилась о булыжники мостовой, подумала о том, что никаких деревьев возле галереи не было, и тут возле меня раздался пронзительный чаячий крик. Я узнала этот голос – голос Андро. От осознания, что ветки были не ветками и что я своим телом отломила ему руки, голова закружилась совсем уж бешено, а потом выключилась.
***
Аркадий пришёл на третий или четвёртый день. Я успела забыть о нём; смутно помнила, что он помогал отвозить меня к Иванке и нёс на руках в нашу с ней комнату, но вообще как-то не думала о нём. Меня очень беспокоила Иванка. Она взялась ухаживать за мной, заявив, что, во-первых, больше моего понимает в сломанных ногах и всяческих ушибах, а, во-вторых, что она сама виновата в моём падении.
– Да никто не виноват, – возражала я. – Просто галерея давно сгнила.
– Я лучше разбираюсь, кто виноват. Я почаще тебя бывала виноватой. Во-первых, ты – моя гостья, я тебя сюда затащила. Во-вторых, когда тащила, отлично ведь знала, что ты малахольная. Ты меня, Олеся, прости, но ты по жизни какая-то терпила. Тебя без надзора оставлять нельзя. Или обворуют, или ты на ровном месте на гвоздь напорешься.
Иванка была не из тех, кто считает, что самолюбие и покой больных надо оберегать. Угрызения совести не мешали ей каждый день уходить к камням и возвращаться оттуда, распространяя запах водорослей и солёной воды. Чтобы я не закисала, она приносила ракушку или «куриного бога». Я бы предпочла журнал комиксов. Но на фоне того, что именно Иванка помогала мне доходить на одной ноге до туалета и обратно, подавала лекарства и еду и накладывала компрессы на гудящий от духоты лоб, мне казалось неловким посылать её ещё и за покупками.
К тому же она скучала по Андро. Его увезли домой, на какой-то остров, с забинтованными и привязанными к лубкам руками. Андро обошёлся без переломов, но сильно повредил связки. Он не звонил – стеснялся, наверное, утруждать старую маму. Андро тоже пострадал из-за Иванки, она твёрдо была в этом уверена: не падала бы я, он не ринулся бы меня спасать, а кто привёз меня туда, где я упала, каждому понятно. Чтобы немного заглушить тоску, она ходила плавать и ночью. Денег, чтобы нанять катер до острова, у нас после моего посещения местной больницы не было. Между Иванкой и Андро лежало всего-навсего море, а получалось – бесконечность.
У Аркадия оказались красивые кисти рук, покрытые белёсыми, выгоревшими на хорватском солнце волосками, и немного слишком широкий нос. Я успела всё это забыть. И голос забыть успела, а он был приятным.
– Ну, я тебе сдам пока больную, – сказала гостю Иванка. – И купаться пойду. Ты смотри за ней, она малахольная.
– Я так и понял, – ответил Аркадий. – Меня тянет к малахольным девушкам. Если понравилась, то всё уже понятно. Хотя до такого, чтобы разламывали галереи, ещё не доходило.
Я немедленно захотела, чтобы он вышел. И ещё – чтобы остался.
В руках у Аркадия был букет мелких желтоватых роз; он просто положил его на комод у моего изголовья. Мне на лоб повеяло свежестью. Иванка попрощалась и вышла.
– Нет, правда. Если ты очень хотела меня впечатлить, тебе это удалось. Смерть пионерки у меня до сих пор перед глазами стоит.
Он сел на постель Иванки, вытянув ноги через всю комнатушку к моей кушетке.
– У меня огромное чувство ответственности. Просто невероятное. Можешь на нём прыгать, как хочешь. Посылать за мороженым, апельсинами и дамскими романами. Или заставить постирать что-нибудь.
– Не надо, – поспешно сказала я. – Скажи лучше, как там большой мир. Его с кушетки не очень хорошо видно.
Аркадий, улыбнувшись, кинул взгляд в сторону окна.
– Ну, там отличная летняя погода. Небо совсем чистое, и солнце жарит так, что можно выносить стерилизовать банки под пикули. Все дети убежали купаться, потому что играть под таким солнцем решительно ни во что невозможно. А вот в тени кустов и деревьев во дворе довольно свежо. Если найти, что подстелить, то можно было бы сесть вдвоём и держаться за руки. Как тебе такая идея?
– Мне без опоры сидеть трудно.
– Ну, с этим мы что-нибудь придумаем.
Грудь у него, конечно, была горячущая и почти обжигала сквозь майку; он пах каким-то популярным мужским ароматом, и ему шло. Когда он спускался со мной на руках по скрипучей от времени лестнице, меня охватила паника, и я прижалась к нему теснее. Кажется, нам обоим понравилось.
Убедившись, что моя загипсованная нога полностью лежит на вынесенном тётей Ядранкой одеяле, Аркадий уселся рядом так, чтобы удобно было держать меня в объятьях. (Звучит настолько восхитительно, что слово «объятья» я повторила про себя несколько раз). От яркого света слезились глаза, я опустила веки и прислонилась щекой к груди Аркаши.
– Так всё странно. Я думаю и думаю, может быть, ты просто не заметил. А потом заметишь и побежишь за Иванкой.
– Что замечу?
– Что у меня ноги короткие.
– Это вообще не проблема. У меня вон какие длиннющие: за тебя и за меня.
– А ещё я очень обычная.
– А я ещё обычней. У меня ни одной особой приметы и биография прескучнейшая.
– Как ты меня вообще заметил...
– Я плыл, плыл и увидел на камне русалочку, бледненькую, беленькую. Летом здесь не бывает таких белых девушек. Я удивился и подплыл поглядеть. Поглядел и влюбился.
Из окон тёти Ядранки тянуло мармеладом. На этот раз она варила апельсиновый. Он ей удавался так замечательно, что я думала выпросить пару банок с собой.
– Значит, получается, в меня можно влюбиться?
– В тебя можно так влюбиться, что я через две недели увольняюсь и еду с тобой в Москву, следить, чтобы твоя короткая нога заживала как надо. Я буду спать у тебя на полу в спальнике и вскакивать по первому зову, бряцая рыцарскими доспехами. Рыцарские доспехи – единственная, кстати, моя особая примета. Но обычно мне удаётся её скрывать от посторонних глаз. Тебя я просто заранее предупреждаю, чтобы ты сильно не удивлялась. Когда я влюбляюсь, они начинают вылезать.
– Ты сейчас мелешь такую чушь, что я теперь точно знаю, что ты и правда влюбился.
– Ну да, чушь я мелю выразительно.
Удивительно: вроде у меня по-прежнему всё болело, и вроде бы не так уже противно болело. Глупо, глупо, глупо. Я видела Аркашу четвёртый раз в жизни – и так разомлела. Симпатичный парень, подумаешь! На руках носит, подумаешь...
– Аркаш, а ты знаешь, что слишком сильные влюблённости проходят как раз за две недели?
– Ты слишком сильно влюблена? Тогда горе мне. Я рассчитывал на самую чуточку. Чтобы хватило... на сколько-нибудь. Надолго.
Конечно, потом мы ещё много наговорили. Конечно, потом мы ещё и целовались. От поцелуя я переволновалась и почти что потеряла сознание, Аркаша укачивал меня, снова прислонив к груди, и гладил мне волосы.
Потом мы обедали с тётей Ядранкой в гостиной. Они с Аркашей пристроили меня в старом кресле с высоченной спинкой, подсунув подушки, и к креслу подтащили обеденный стол. Есть мне не очень хотелось, но посидеть в тихой и дружелюбной компании было приятно. Я сослалась на то, что у меня всё ещё болят потянутые запястья, и Аркаша время от времени набирал вилкой немного салата или отламывал кусочек паровой котлетки, чтобы накормить меня, и это было тоже очень приятно.
Так, в кресле, я и задремала, устав от прогулки и обеда, и проснулась от шума и беготни. В доме был включен весь свет; поглядев в окно, я поняла, что уже ночь. Тётя Ядранка, побледневшая, с заострившимся носом и красными веками, бешено накручивала диск старенького пластикового телефона, подклеенного скотчем по швам, и то задавала вопросы, то в чём-то убеждала. Вокруг неё стояло несколько женщин, они переговаривались. Все повторяли имя Иванки. Входили и выходили мужчины и мальчики-подростки. Вошёл и Аркаша. Лицо у него было хмурое. Он сразу увидел, что я проснулась, и присел на стул возле, беря меня за руку. Я почувствовала, что он вспотел. Даже это казалось в нём приятным.
– Твоя подруга пропала.
– Куда? То есть нет, как?
– Тётя послала меня позвать её к ужину, а там на камнях её вещи, а её самой нет нигде. Я весь берег обегал. Мы пока решили, что она могла поплыть вдоль берега к другим родственникам. Ну, или нет. Но когда топятся, наверное, вещей не снимают.
– Да не собиралась она топиться! Иванка вообще не такой человек. А мальчишки? С ней всегда мальчишки купаются, неужели они ничего не видели?
– Говорят, что несколько раз отплывала далеко и возвращалась. А потом вроде как им пора было по домам идти ужинать.
Похоже, моему организму не было разницы, поцелуй или покойник; он норовил упасть без сознания, и ему это опять почти удалось. Немедленно все захлопотали вокруг меня, вызывая всё большее головокружение суетой. Я застонала, пытаясь закрыть лицо ладонями, и почувствовала, что Аркаша поднимает меня на руки и несёт.
– Включить тебе свет?
Света мне сейчас и от фонаря на улице было слишком много. В тёмной и тесной комнатушке удушливо сладко пахло подувядшими розами. Несмотря на шум в гостиной, отчётливо было слышно тиканье невидимого и неугомонного жука.
– Не включай. Открой лучше, пожалуйста, окно.
С ночным неторопливым ветерком наполнил комнату запах соли и водорослей. Наверное, прилив начался, подумала я вяло. Если вещи с камней не забрали, унесёт водой. И придётся Иванке идти в одном купальнике.
Я зарыдала.
Аркадий гладил меня по голове, вытирал лицо подвернувшимся полотенцем и уговаривал ещё немного поспать. Потом он сообразил принести обезболивающее и успокоительное; я выпила таблетки и затихла, глядя в сереющий потолок высоко наверху. Аркаша переложил розы на подоконник, догадавшись, что меня мутит от их сильного запаха, поцеловал меня в лоб и висок и ушёл к другим мужчинам. Кажется, они все собирались прочёсывать берег. Посмотреть, не принёс ли что-то прилив...
Я задремала, наверное, на десять или пятнадцать минут. Меня разбудил звонок. Звонил не мой телефон, а Иванкин, брошенный на её кровати. В темноте его экран сиял голубовато-зелёным светом. Я глядела на него, а он звонил и звонил, чуть подрагивая от собственного звука. Тогда я сползла с кушетки и неловко, на четвереньках, подволакивая загипсованную ногу, подобралась к Иванкиной постели. Телефон продолжал звонить всё время. С той стороны жаждал общения кто-то очень настойчивый. Я нажала на кнопку ответа и поднесла трубку к уху:
– Алё?
– Олеська! – закричал в трубке голос Иванки. – Олеська, ты чего свой телефон не заряжаешь, а? Я дозвониться не могу!
– Ой, – сказала я. – Подожди, я сяду удобнее. Ты где?
– Вот сначала сядь, тогда скажу. Села там?
Я привалилась спиной к кровати, вытягивая свои совершенно недлинные ноги в оранжевые пятна света на полу.
– Где ты?
– Я у Андро! На острове!
– Что?! Как?!
– А я купалась, купалась, а потом подумала, что оставить тебя на пару дней есть на кого, и поплыла к Андро. Я хорошо плаваю, только досюда долго, так что я раньше никак не могла позвонить.
– Подожди.
Я постучала кулаком по полу, надеясь, что тётя Ядранка услышит и подойдёт. Кричать у меня не было никаких сил.
– Так ты на острове? А ты не подумала, что можешь его не найти и заблудиться в море?
– Ну, Олеська! Это же моё море, я его с детства знаю. Тут и заблудиться негде. Наткнёшься или на берег, или на теплоход. Это же не Тихий океан. Так что я раз, раз, и доплыла. Уже успела с Андро вся обцеловаться и душ принять.
Голос у Иванки был такой счастливый, что у меня всё никак не поворачивался язык сказать ей, что она скотина. Пусть ей потом скажет тётя. Я ещё раз постучала в пол и для верности даже грохнула загипсованной ногой.
– У него тут розы растут вокруг дома, их мама разводит. Просто прелесть так вот выйти ночью и подышать. Олесь, ты что там делаешь, ты слушаешь меня?
– Я слушаю, Иванка, – сказала я, поворачивая лицо к окну и жмурясь на фонарь. От окна шёл на меня смешавшийся запах соли и роз, и он казался мне очень свежим и даже чудесным. Я вдруг поняла, что нисколечко не обижаюсь на подругу. Просто она была Иванка, и всё.
– Дом очень старый, весь скрипит, но я здесь, кажется, буду жить. Ой, а ещё тут два крыльца, одно обычное, а другое с длинной каменной лестницей, и выходит она прямо в море. Я как раз на ней сижу, на берег гляжу. Сам берег не видать, а огоньки разноцветные где-то там над морем смотрятся здорово. Сейчас прилив, между прочим, хочешь послушать?
В стене открылся прямоугольник света, а в прямоугольнике чернелась сухонькая фигурка тёти Ядранки. А я сидела на полу и слушала, как прямо возле моего уха грозно и весело бьёт о камень бесшабашное Иванкино море.
-
-
07.02.2015 в 13:52-
-
07.02.2015 в 20:33Слушайте а белый шрифт текста в окошке для ответа, это так и надо, или это у меня глюк дизайна? потому что печатать вслепую это гм(((
-
-
09.02.2015 в 14:52-
-
09.02.2015 в 14:52