Девочки

Им по двенадцать, они любят Винкс, Камбербетча и аниме,
постят цитаты из жизни Наруто и Гарри Поттера на стене,
в личке обмениваются стихами, неуклюжими, ранними,
беззащитными до бескожести - о давно прошедшей войне,
непохожести на других, и в общем, различном пафосном.
Если одна другую видит онлайн, печатает сразу: "Привет!"
и кучу смайликов, которые были бы пошлыми, кабы не чистая радость их.
Нормальные такие девочки, нормальные двенадцать лет,
нормальная дружба навек, нормальные банальные открытия,
признания, откровения, секретики и секреты.
Вдруг одна обнаруживает, что вторая решила забыть её.
Ни на одно сообщение больше ответа нет.
Ни лайков, ни комментариев, ни одного объяснения.
Будто сменила аккаунт, ни слова не говоря.
Тридцатую ночь подряд девочка вытягивается в постели
и долго глядит в окно, как фонари горят -
спокойные, равнодушные, и как они расплываются
в мутные пятна радуги, и тонут потом во тьме,
и гаснут совсем. Почти сразу девочка просыпается,
и проверяет мыло, личку и записи на стене.
Девочка попросила бы - знала б за что! - прощения...

Обычная так-то история, часто бывает в двенадцать лет.

Девочка сидит у компа, шлёт опять и опять сообщение:
ДАНКА, ТЮМЕНЬ. ЛЕНЕ, ЛУГАНСК.
ЛЕНА!
ЛЕНА!
ОТВЕТЬ!

____________________

Я написала это стихотворение осенью 2014 года и собиралась выложить осенью 2015, когда война закончится. Потому что мне казалось, что не закончить эту войну - безумие.

www.pics.ru/stihi-kotorye-napomnyat-nam-chto-ta...

---

***

Вслед за свекровью умер её отец.
Пока не имею, чего сказать ещё.

---

Бюллетень

Хотела бы прийти со стихами, а пришла с новостями.
Две недели назад умерла моя свекровь. Она несколько лет болела раком, но в итоге умерла от сердца.
А через несколько дней позвонил мой отец и сообщил, что умер мой младший сводный брат. От врождённой болезни.
Даже не знаю, что прибавить к этим новостям.

---

За миг до

Если поэзией полон воздух, не миновать беды:
в мирное время не падают звёзды – под них не настреляно дыр,
в крепкую лодку вода не сочится, кровь не теряют без ран.
Если к поэту развёрнуты лица, значит, уже – дыра.

В тихие годы сердцу хватает милых в открытках строк,
слов суховатых и грозных стайка – школьный на завтра урок;
в тихие годы оттенки тонки, мерен в запястьях пульс,
утром зарницы всегда на востоке – и пусть так и будет! Пусть! –

плакать о сбитой случайно птице, радоваться пути,
на опозданья всерьёз сердиться, над маминым страхом шутить,
легко находить друзей, порою – ссориться навсегда.
Но если стихи разгоняют кровь – поздно, идёт беда,

и сердце всё поняло прежде мозга, и пульс поменяло на бой:
за миг до того, как сорвались звёзды,
как рукотворные грянули грозы,
и первые раны раскрылись розами –

поэзия стала собой.

---

ЧТО УВИДИШЬ, СТАВ НЕВИДИМКОЙ?

Писательско-читательская встреча с Лилит Мазикиной (привет, это я). Обсуждаем, как была написана повесть "Кактус", как я писала другую свою реалистическую прозу и всякие отходящие от этого вбок вопросы.

"Кактус" - нон-фикшн повесть о том, что можно увидеть и услышать, став консьержкой в самом простом многоэтажном московском доме. Вошла в лонг-лист "Дебюта". Текст доступен на сайте журнала "Сибирские огни".

Встреча пройдёт 14 февраля в московском антикафе, дружественном РЭУ им. Плеханова - "Коперник" (ул.Мытная, д. 52; 2 р. минута пребывания, карточки принимают), с 13 до 16 часов дня.

---

Море Иванки

Этот рассказ написан
с полнейшего разрешения
чудесной девушки Маргитки
на использование фактов
её биографии


– Если я однажды умру, пусть у меня на могиле растут ирисы, – когда Иванка говорила что-нибудь подобное, я терялась, не понимая, шутит она или всерьёз.

– Ты что, настолько заранее готовишься к смерти?

– Настоящий католик готовится к ней с детства.

Иванка была хорошей католической хорватской девушкой из хорошей католической хорватской семьи. У неё даже было хорошее католическое хорватское имя по обычному российскому паспорту: Йоанна Маргарета. Большую часть существа Иванки составляли ноги. Они были воистину прекрасны: длинные, стройные, с крепкими округлыми бёдрами и тонкими, хрупкими на вид щиколотками. Но это только внешне; внутри большую часть Иванки составляла любовь.

Если вы думаете, что сейчас я примусь рассказывать о пустоголовой наивной девушке, бескорыстно практикующей промискуитет, то вы безнадёжно испорчены нашей литературой. Я собираюсь рассказать об Иванке, а она – совсем другое дело.



Прежде всего, Иванка коротко стриглась и ходила в «камуфле». Потом, она была спортивной журналисткой, и притом хорошей спортивной журналисткой; дело своё она любила, во время всяческих матчей искренне болела и сама порой гоняла мячик с коллегами после работы. Иванка отлично болтала на нескольких языках, виртуозно играла в карты, умела упиться и не упасть, а, упившись, непременно начинала говорить о больше никогда не существующей стране Югославии, о городах и горах, о высоких плечистых мужчинах с чеканным профилем, неотличимых друг от друга на вид и на голос и ожесточённо друг друга убивающих, и о разных других вещах, болезненно обжигающих душу анемично-худосочного жителя Москвы непривычным для этой души жаром.

– Иванка, для вас, наверное, будто небо перевернулось.

– Да нет. Там у нас очень мало бывало жизни без войны. Немного отдохнули и снова стали воевать. В балканском котле всегда кипит. В мирные дни мы росли на рассказах о резне между нашими дедами.

И всё же Иванке было жаль, что Югославии больше нет, потому что Югославия была её детством, а кто же не любит своё детство и не жалеет о нём?

Родилась Иванка с горячим морем любви внутри или накопила её там, в Югославии, под жестоким горным солнцем, совершенно неясно. Но оно в ней плескалось по горлышко, било волнами в грудь и подбивало на самые странные вещи. Всё дело в том, что то была любовь к одному конкретному человеку. Только тот человек мог бы утихомирить волны внутри Иванки. И она его искала.

Кто долго ждёт, тот рад себя обмануть и сказать себе, что дождался. Поэтому Иванка понимала, что нашла своего конкретного человека, несколько десятков раз. Один раз то был синеглазый саратовский немец, весь в наколках готическим шрифтом – изречениях из Святого Писания на латыни. Другой – непримечательный, какой-то совиный на взгляд и тщедушный на тело шулер с московских окраин. Третий – цыган, студент медицинского института; четвёртый – командированный венгр, пытавшийся устроить контракт на импорт немецких швейных машинок. Были ещё бармен, коллега-журналист, кабацкий лабух, профессор востоковедения, владелец трёх продуктовых палаток, чиновник средней руки, подающий надежды скульптор, врач-травматолог, гипсовавший Иванке её длинную стройную ногу после прыжка с движущегося товарняка на насыпь, стовосьмидесятипятисантиметровый футболист Петя, оказавшийся на поверку ещё и восьмиклассником, и иные человеки.

Иногда наваждение длилось неделю или месяц, и за это время Иванка успевала только три-четыре раза увидеть объект любви вживую и едва перекинуться с ним парой слов. Иногда она крутила с объектом довольно долгий роман. Однажды даже вышла замуж.

Но каждый раз оказывалось, что перед ней совсем не тот человек, который был нужен её огромной любви внутри. Тогда Иванка заезжала к отцу, брала у него из бара пару-другую бутылок хорошего католического хорватского вина и созывала подруг, чтобы разделить с ними горе, почти такое же огромное, как и любовь в Иванке. После первого бокала она немного танцевала, после второго – пела и жаловалась на начальника, после третьего, наконец, начинала говорить о последнем своём не том человеке, и говорила долго, много бокалов подряд, пока последний бокал вина не изменял её мысли и в её мозгу не начинали расцветать синим и алым воспоминания о детстве на берегу тёплого моря и проснувшейся вечной балканской войне.

Потом Иванка тёрла лоб и засыпала.

В один такой раз она наговорилась и заснула, как всегда, а потом проснулась, поглядела на меня и спросила, видела ли я когда-нибудь хорватские горы вблизи, так близко, чтобы различать усики на виноградной лозе в тех самых садах, где вызревает в лиловых гроздьях будущее хорошее католическое хорватское вино, и если нет, то не испытываю ли я, случайно, желания посмотреть на них – на горы, усики, сады и гроздья. Иванка собралась, как делала нередко, посетить родину, но на этот раз решила разделить свою прекрасную бывшую Югославию не с каким-нибудь там объектом, а с подругой.

И я как-то вдруг почувствовала всем своим существом – про которое трудно сказать, будто что-либо в нём составляет большую часть меня, внутри или снаружи – что никогда не видела хорватских гор. Я взяла отпуск и рюкзак с вещами и села в поезд на соседнее место с Иванкой.

В первом поезде мы ехали с двумя очень набожными пожилыми женщинами. Весь путь от Москвы до Киева они то вязали, то молились. Нам было неловко при них открывать вино и есть взятые запасы. Мы терпели и постились, отвлекаясь вместо вязания и молитв на шахматные партии на Иванкином планшете. Скоромничали мы ночью, спешно, сопя и давясь, разжёвывали заскорузлые бутерброды, пили, чтобы не дышать с утра перегаром, только минеральную воду из буфета. Потом оказалось, что благочестивые дамы выходили не только в туалет, но и в вагон-ресторан и там каждый раз съедали по курице-гриль на двоих, обильно запивая сладким чаем и закусывая басурманским лавашом. Отчего нам в голову пришло, что дамы говели, не могу понять до сих пор.

Во втором поезде, до Львова, мы ехали с двумя профессорами. Один было показался Иванке нужным человеком, но, сколько она ни пыталась завязать с ним беседу, головы в её сторону не поворачивал. Он был занят: спорил с соседом о политике и истории. Спор был заумный, но глупый, по всем признакам давний и кругоходящий. Мы с Иванкой развлекались тем, что выкладывали в интернет фотопортреты друг друга на фоне киевских видов, выходили покупать пирожки, дремали и резались в успевшие немного надоесть шахматы.

От Львова до Будапешта мы играли в карты с двумя смуглыми личностями и продулись было, благодаря Иванке и её азарту, в прах, как выяснилось, что личностям очень нравятся хорватское вино и некие цыганские знакомые Иванки из Мукачёва и Ужгорода. Свой выигрыш они нам немедленно простили, вино выпили решительно всё и по пьяни пытались одновременно приставать и танцевать, но запутались, обнялись и уснули вдвоём наполовину на нижней полке, наполовину на полу. Иванка смеялась, усевшись на верхней полке, и так, продолжая смеяться, тоже заснула. А я сидела и боялась, что нас не то ограбят, не то изнасилуют, и единственная изо всех совершенно не выспалась.

С утра личности выклянчили у Иванки две пары чистых носков, умудрились натянуть их, споро побрились походной электрической бритвой, пригладили нашей минеральной водой волосы и ушли свеженькими, словно из отеля. Иванка решила новых носков не покупать и старых в туалете не стирать, а ходить босиком, и я тоже скинула кроссовки из солидарности с ней. В таком виде мы покорили столицу Венгрии, насколько позволяло время до поезда Будапешт-Загреб.

В поезде до Загреба я мучилась от стёртых асфальтом ступней, а Иванка опять играла в карты, но теперь с двумя немецкими студентками. Все три девушки объяснялись во время игры то простейшими английскими словечками, то жестами и мычанием, и чего в разговоре было больше, никак невозможно сказать. Зато общая длина ног, исключая мои, составляла, наверное, несколько километров; я глядела на них и думала, что меня никто никогда не полюбит, если я буду ходить возле таких ног. Я в них затеряюсь, как в лесу, так что ни один принц, голливудский актёр или хороший парень с высшим образованием не сможет меня заметить. Если мне и удалось выйти как-то раз замуж, то только потому, что на мужа я наткнулась в компании, где ноги были самые обычные, метровые. С мужем мы потом развелись без претензий. А другой мог бы и припомнить невзрачность моих ног и прочих деталей внешности.

А потом мы ехали полтора часа на пойманной в закоулках Загреба машине, меня сильно тошнило, Иванка слушала плеер, и вдруг закричала на хорватском, выпрыгнула из тут же вставшего автомобиля и принялась тянуть меня наружу, твердя:

– Олеся, море! Там же море! Олеся, иди скорей смотреть на море!

Я вышла и увидела, что стою на крутом, высоченном обрыве, с которого падать и падать, а внизу – много синей-синей тёплой воды и низкие, сильные, мерные волны, совсем, как в груди у Иванки.

***

Небо над морем было густо синее, и само море, конечно, тоже. Солнце, несмотря на ранний час, так жарило, что с меня, было ясно, облезет к вечеру кожа, тонкая и бледная кожа потомственной москвички, а вылупится взамен другая, дублёная, бронзовая, в общем – хорватская. Эта метаморфоза за прошедшие четыре дня уже приключилась с моими плечами и лбом, теперь была очередь и за другими частями тела.

Мы с Иванкой остановились у какой-то её многоюродной пожилой тётушки, в домике на берегу моря возле Цриквеницы, городка, запруженного в августе туристами. Весь пляж – уникальный для Хорватии, песчаный и гладкий – был покрыт их телами, так что Иванка только показала мне его издалека, а к морю мы спускались, как местные мальчишки, по камням. Только ребята торчали здесь, кажется, от рассвета до заката, а мы купались с утра и перед закатом. Мальчишки от десяти до пятнадцати лет напропалую заигрывали с Иванкой, клали пучки цветов на её одежду, пока она купалась, угощали фруктами, когда она вылезала позагорать верхом на камне, и свирепо дрались друг с другом. Были они все удивительно рослые, крепкие, с выгоревшими почти добела головами. Иванка фрукты ела, а цветочные пучки разбирала по стебельку и мастерила нам веночки; мы уходили в них домой.

Сидя, да ещё на валуне, загорать было непривычно и не очень удобно. Я, как могла, вытягивала под солнце ноги, рискуя свалиться спиной на другие камни. Иванка моих мучений не замечала и сама совершенно не мучилась, её кожа уже приобрела по всему телу медный тон, а через неделю обещала стать бронзовой. Может быть, дело было в том, что плавала Иванка как дельфин, легко и непринуждённо, без труда подставляя солнечным лучам то спину, то живот, то бока и бёдра. Я же бултыхалась потихоньку по-собачьи, так, что мальчишки глядели на меня с удивлением и, по-моему, тайно подстраховывали в уверенности, что в таком стиле можно только тонуть.

Волна хлестнула прямо возле моих ступней. Я не сразу сообразила, что кто-то нарочно плеснул водой, привлекая моё внимание. Открыв глаза и подтянув ноги, я глянула вниз. Оттого, что только что сквозь мои веки светило бешеное адриатическое солнце, перед глазами плавали круги, и я не могла разглядеть, кто там, в воде.

Молодой мужской голос поздоровался со мной по-хорватски.

– Здрасьте, – сказала я на голос.

– Простите, барышни, можно я вылезу, посижу рядом с вами? У меня по плану здесь пит-стоп, – перешёл незнакомец на русский.

– Что?

– Да вылезайте, вылезайте, – лениво отозвалась Иванка. – Олесь, он просто вдоль берега плывёт. Развлечение местных атлетов – вместо бега по утрам. Довольно скучно, но для фигуры полезно. Время от времени им надо вылезать, обсыхать, на солнышке греться.

Незнакомец тем временем вышел из воды и с усилием забрался на один из валунов. Сквозь круги я могла разглядеть только то, что он очень высок и худощав.

– Аркадий, – сказал он, устроившись. – Потомок русских иммигрантов.

Мы с Иванкой тоже представились. Конечно, дальше завязался неспешный и бессмысленный разговор людей, волею случая стесняющих друг друга и испытывающих оттого лёгкую неловкость. У Аркадия оказались распахнутые серые глаза, выгоревшие добела волосы и по-детски пухлые губы. Он всё время чуть улыбался, и по всему было видно, что настроение у него хорошее.

Конечно же, когда мы засобирались домой, Аркадий никуда не поплыл, а пошёл с нами, болтая, как ни в чём не бывало. Больше со мной, чем с лаконично хмыкающей в ответ Иванкой. К этому мне было не привыкать: вечная неказистая подруга красавицы. Со мной нередко знакомились или поддерживали разговор только для того, чтобы подобраться поближе к Иванке. Ну, ладно, мне было немного жаль, что и Аркадий, героически плавающий по выходным дням вдоль хорватских берегов, оказался таки же, как и все. Поэтому попрощалась я с ним довольно сухо. Было ясно, что завтра он совершенно случайно сделает пит-стоп у длинных ног Иванки.

Так, естественно, и вышло.

***

– Его зовут Андро, – сказала Иванка, сев на лавочку и вытянув почти уже бронзовые ноги. Мы едва успели отойти от полицейского участка, куда я примчалась с пачкой купюр – «неофициальным штрафом», как выразился офицер, принявший деньги. Соседство с таким мрачным местом Иванку не смущало. За несколько часов, проведённых там – от трёх пополуночи до восьми утра – она успела к полиции привыкнуть и даже, как будто, немного внутри обжиться. Короткие тёмные волосы Иванки были потны и всклокочены, скудная одежда – майка и крохотные шорты – измята и немного порвана на швах, сандалии испачканы какой-то дрянью, а через правую щёку проходила длинная царапина. Если бы конкретный человек увидел Иванку сейчас, непременно бы влюбился. Не требуйте объяснений. Просто именно в таком виде она была абсолютно прекрасна. Но пока что влюблена была сама Иванка, и от того на бледном от недосыпа лице буквально сияли её чёрные глаза.

– Вообще-то я просила рассказать, что за история с трамваем и как ты очутилась в полиции. Я потратила на взятку почти все деньги, – кисло сказала я и подумала: фу. Невозможно говорить такие вещи, когда Иванка сидит вся прекрасная и светится. Но я не выспалась, ещё и ехала полчаса до Риеки, меня укачало, да к тому же нам теперь не хватало денег даже на обратную дорогу.

– Деньги будут, – мотнула головой Иванка. – А про трамвай и полицию я как раз рассказываю. Понимаешь, я познакомилась с Андро.

Я не понимала. После недели неспешной и размеренной курортной жизни трамвай, Иванка в Риеке и взятка полиции были слишком неожиданным поворотом.

– Он красивый, – сказала Иванка. – Я такого красивого мужчину не видела никогда в жизни. Ему пятьдесят лет, у него седые кудри, чёрные усы и белая рубашка, он стоял и пил пиво. А я как раз заехала в Риеку передать мармелада от тёти Ядранки тёте Наде.

Тётя Ядранка была той самой тётей, у которой мы жили. Мармелад она варила без остановки, ела его сама, пичкала нас и угощала всех соседей. Видимо, прошлым вечером, когда я дремала в нашей с Иванкой комнате, тёте Ядранке ударило в голову расширить сеть сбыта мармелада, и она вспомнила о родственнице в Риеке. Это мне было понятно. Мне был непонятен Андро в белой рубашке, и я попросила рассказать о нём чуть подробнее.

– Андро водит трамвай, – сказала Иванка. – Он вдовец, у него красивые руки и смеётся он очень красиво. Я растворяюсь в пену морскую, когда он смеётся.

– Он ездит в Загреб или в Риеке запустили трамваи?

– В Риеке поувольняли все трамваи к чертям собачьим больше полувека назад. Кроме одного. Он ходит ночью по оставшемуся участку трамвайных путей. До берега реки и обратно, так несколько раз, с двенадцати до трёх.

– Возит туристов?

– Да нет, он для всех, или только для тех, кто знает. У него даже номера нет, потому что он один. Старый такой совсем трамвай. Андро его водит каждую ночь.

– И пьёт перед этим пиво?

– Да, пьёт Андро пиво и смотрит на меня. А я встала и смотрю на него. И так мы смотрим друг на друга, а все смотрят на нас. Потом Андро засмеялся, и я пропала. Мы пили пиво, а потом пошли водить трамвай вместе. В эту ночь, кроме нас, никого не было. Мы просто ехали по ночным улицам туда и сюда. У нас в трамвае был жёлтый свет, мы говорили и говорили и иногда целовались.

– За рулём движущегося транспортного средства?

– Ну, а что, там же рельсы!

Вздохнув, я опустилась на скамейку возле Иванки. Как ни странно, завидовала я ей даже больше, чем на неё злилась. Перед глазами вставали картины как из французского кино: старые дома на крутобоких, то опускающихся, то подымающихся улочках, жёлтые огни фонарей, жёлтые окна чуть дребезжащего на ходу трамвая и две фигуры за лобовым стеклом. Сидящая – мужчина с седыми кудрями, запрокинувший голову, и стоящая, склонившаяся с высоты бесконечных ног ради поцелуя – Иванка.

– Хорошо, с Андро мне всё понятно. А в полицейском-то участке ты как оказалась?

– А я его на ходу из трамвая вытолкала.

– Да ладно!

– Я его порулить попросила, а он сказал, что я пьяная. Можно подумать, он трезвый был. Слово за слово, я ему в глаз и вытолкала. А потом скорость на полную, и вперёд! Всё равно в вагонах ни души. Не знаю, как драндулет не развалился, у меня за спиной громыхало, как будто мне консервную банку на хвост привязали. Потом рельсы закончились, трамвай с них слетел и перекувыркнулся, – Иванка с удовольствием зачесала ногу об ногу и чуть прижмурилась. – А я заранее из трамвая выпрыгнула. Стою, смотрю, а ко мне полицейские бегут. Я от них, они за мной. Квартал, наверное, пробежали. Я остановилась, когда они закричали, что дадут мне в участке кофе. Это Андро на меня успел настучать.

Французское кино у меня в голове плавно превратилось в итальянскую комедию с Челентано на заднем плане.

– Так а радуешься ты тогда чему?!

– Олеся, – торжественно сказала Иванка и даже прекратила чесаться. – Ты понимаешь, это же любовь!

А потом деловито прибавила:

– У меня его номер телефона есть. Сейчас домой приедем, душ приму, посплю немного и позвоню, чтобы приехал. На пляж сходим или так погуляем. У него выходной сегодня.

– Он же обиделся.

– Как обиделся, так и простит. Вот увидишь, прилетит как миленький, ещё и взятку возместит. Андро – настоящий мужчина! Не, ну, понудит, конечно, маленько, куда же без этого. У тебя на такси обратно деньги найдутся? Хотя лучше пойдём так поймаем кого-нибудь.

Мы дошли до трассы и, действительно, поймали грузовичок; в кузове у него был какой-то мягкий хлам – одеяла, одежда, игрушки – увязанный в полупрозрачные супермаркетовые пакеты. За рулём сидел золотозубый мужичок, чёрный, как семка горелая. Мы растянулись с Иванкой сверху на пакетах и отлично доехали прямо до дома тёти Ядранки. Водителю вынесли банку с мармеладом; он тут же засунул в рот кусочек, изрёк: «М-м-м, ратлук!», поклонился глядящей в окно тёте Ядранке и уехал.

***

Андро я сначала услышала. Голос у него казался бы приятным, если бы он не кричал на одной ноте минут двадцать или около того. Ещё на первых минутах я, естественно, выглянула в окно. Иванка сидела на детских качелях во дворе, вытянув босые ноги и задумчиво их разглядывая. Андро расхаживал перед ней, время от времени взмахивая руками. Небо уже начало темнеть: солнце садилось за горы, а во дворе давно царили сумерки, и в сумерках плавала, как привидение, белоснежная рубашка Андро.

Он вдруг прекратил кричать, шумно выдохнул, достал портмоне и с короткими, резкими словами протянул Иванке несколько купюр. Та взяла их, как ни в чём не бывало, и засунула в задний карман джинсов. Потом она подняла голову, увидела в окне меня и замахала рукой:

– Олеся, идём с нами купаться!

Андро тоже поднял голову и сказал по-русски:

– Здравствуйте.

В полутьме белки его глаз словно светились.

Я взяла полотенца и спустилась вниз. Купальники мы носили в Хорватии под одеждой вместо белья.

Пока мы неспешно дошли до моря, совсем стемнело. Крохотный хорватский город за спиной засверкал огнями, как игрушечный. Глядя на него, Андро заметил:

– На машине до Сени минут сорок. Можно поехать на карнавал завтра.

Иванка засмеялась:

– Точно. Оденемся с Олесей туристками. Произведём фурор.

Андро пожал плечами:

– Маски там везде продаются. И костюмы. Но костюмы – дорого.

Детей на камнях уже не было. Андро, не смущаясь меня, разделся догола и прыгнул. В волнах смутно забелел его зад, то исчезая, то всплывая снова. Голова у него, наоборот, намокла, стала тёмной и почти невидимой. Я подумала, что сейчас нам обеим придётся так же раздеваться, иначе невежливо – а раздеваться неловко и совсем не хочется, но Иванка прыгнула за Андро в купальнике, красиво вытягивая в прыжке русалочьи ноги. Я спустилась потихоньку.

Ночное море оказалось тёплое, почти как днём, только чёрное и как-то по-особенному блестящее. Пока Иванка с Андро носились в нём, как взбесившиеся дельфины, я тихонько плескалась возле берега.

Потом мы сидели на камнях, и Андро с Иванкой о чём-то неспешно говорили на хорватском, целовались и негромко покатывались.

Потом у нас подсохли на ночном ветру купальники, и мы стали подниматься к цивилизации.

– Иванка! – закричал приятным голосом Андро и дальше что-то мне непонятное. Иванка встала, как вкопанная, и с силой хлопнула себя рукой по попе. Круто повернулась и побежала вниз, к камням.

– Деньги потеряла! – крикнул мне Андро и побежал за ней. Я тоже было побежала, но с ходу наступила на какую-то корявую гальку, сильно ушибив ступню. Когда я, ковыляя, спустилась к прибрежным камням, белая майка Иванки и рубашка Андро беспорядочно метались в темноте, казалось, над самой водой: луну закрыло набежавшей тучей, и больше не было видно ни зги. Из темноты доносились сдавленные чертыхания подруги и однообразные, тоскливые выкрики хорвата, похожие на чаячьи. Кажется, он ругал Иванку. Несколько слов я поняла.

Я тоже стала шарить, ползая по валунам и гальке. Вода немного поднялась и плескалась между камнями, иногда я оскальзывалась на чём-то неприятном и, возможно, живом. Предприятие мне казалось совершенно безнадёжным, но тут луна выглянула из-за тучи, и я, стоя на четвереньках, увидела, как плывут прямо у меня под носом пятнистые бумажные прямоугольники: наши деньги.

По пути к дому тёти Ядранки я, конечно, отстала из-за ушибленной ноги, а Иванка с Андро, конечно, не оглядывались и не сбавляли хода. Они всё отдалялись и отдалялись от меня, и только чаячьи вскрики Андро не давали мне потеряться, когда их фигуры ныряли в какую-нибудь густую тень или скрывались за поворотом.

Комната, где мы с Иванкой спали, была совсем крошечной и ночью казалась ещё меньше. Светлое, разбитое на прямоугольники пятно от окна ложилось каждый раз ровно в центр пола, между моей кушеткой и Иванкиной кроватью, очень старой, с округлыми железными спинками и досками вместо давно вышедшей из строя пружинной сетки. Раньше Иванкино лицо сквозь темноту белело, но теперь она уже загорела, и её было совсем не видно – так, что-то чёрное на подушке.

– Иванка, – сказала я, глядя туда, на чёрное. – А твой Андро что, нудист, или что?

– Ну так, только на пляже ночью. Раньше в Югославии многие голышом купались. У него привычка осталась.

Ночь в доме тёти Ядранки никогда не была беззвучной. Всегда сквозь тишину было слышно тиканье. Сначала я думала, что за стенкой подвешены ходики, но Иванка потом сказала, что это просто древоточец где-то в комнате жрёт. Может быть, даже мою кушетку.

– Хорошо, что мы всё же деньги нашли. А то как домой вернулись бы, непонятно.

– Андро ещё дал бы.

– Он же кричал, что последние.

– У хорвата деньги всегда – последние, если его послушать.

Прямо напротив окна висит фонарь. Свет у него странный, рыжеватый. И пятно на полу рыжеватое.

– А ты не обижаешься, когда он так на тебя кричит?

– Кто кричит?

– Андро.

– Да не кричит он. Так, понудеть любит.

– А на слух совсем как крик. Я даже проснулась с вечера именно от крика.

– Ты других балканских мужин не слышала никогда. Хорватов тут считают чуть ли не шведами. По темпераменту.

Наверное, я никогда бы не смогла встречаться с балканским мужчиной, подумала я и заснула.

***

День выдался жаркий и душный. Когда около полудня я проснулась, то первое, что почувствовала – как к моей коже липнут простыни, а волосы склеились от пота. Я не могла заставить себя вылезти из душа минут тридцать.

Тётя Ядранка дремала в кресле-качалке с журналом на коленях. Иванки не было видно.

Я обнаружила в холодильнике кастрюлю с морсом и виноград, немного попила и поела.

Пришла Иванка. Она ездила в Риеку к тёте Наде, у которой, оказывается, лежало несколько карнавальных костюмов ещё, наверное, с социалистических времён. Заодно Иванка купила большое пластиковое ведёрко мороженого.

Мы развесили костюмы во дворе на верёвке, чтобы проветрить от запаха лаванды и других горько пахнущих трав, а сами сели с ведёрком и ложками в тени деревьев и принялись лениво есть мороженое, разглядывая сокровища тёти Нады. Тут были: советская пионерская форма, костюм Красной Шапочки, кошачьи хвост и уши (немного облезлые, зато ярко-рыжие), странный синий парик (то ли для Мальвины, то ли для русалочки), огромная борода (Иванка уверяла, что от костюма кубинского революционера), цыганская юбка, широченные малиновые шаровары и чёрный плащ-накидка с капюшоном и нашитыми звёздочками из фольги.

– Если мы наденем тебе бороду, шаровары и пионерский галстук на голову, получится отличный турецкий пират, – заявила Иванка.

– Ну уж нет, давай лучше из тебя получится турецкий пират! А я буду пионеркой, у меня рост подходящий.

– Но-но, у меня свидание. Я буду русалкой! И пират возле русалки смотрится куда лучше пионерки.

– Пусть твой Андро пиратом и будет, раз у вас свидание.

Иванка покатилась так, словно я невесть как пошутила. У неё было отличное настроение, и жара её ничуть не мучила.

– Надену с париком блестящую мини-юбку и верх от купальника, – сказала она так, словно спор только что шёл не из-за моего костюма. – Можно ещё глаза тенями с блёстками накрасить.

– И губы – блеском.

– Нет, я же вино пить буду. Если после каждого глотка буду подкрашивать – это сколько же блеска я за вечер съем!

Иванка всегда глядела в будущее. Я знала это ещё со времени разговора о могиле. Судя и по ирисам, и по вину, будущее всегда представало перед ней прекрасным.

Пионерская юбка оказалась мне самую малость коротковата, а блузка – узковата, но Иванка заявила, что для карнавала так даже лучше. Несмотря на мои протесты, она мне даже пилотку на голову нацепила при помощи десятка невидимок.

Ладно, будем честны, мне очень шло. Я была похожа на Саманту Смит, примерившую форму своих советских сверстниц. Мне не хватало только туфелек с белыми гольфиками. Но Иванка решила идти на карнавал босиком, и я из солидарности тоже разулась.

Андро приехал на такси. Наверное, они с Иванкой успели созвониться, потому что его лицо перечёркивала «пиратская» повязка. Она, собственно, и составляла весь карнавальный костюм.

Город Сень стоял на востоке, так что солнце садилось у нас за спиной и казалось, что мы едем в наступающую ночь. Я сидела возле таксиста, мрачного здоровенного мужчины. Иванка сзади, сев боком, складывала ноги на колени Андро; он смеялся и щекотал её под коленкой, и тогда она взбрыкивала и тоже смеялась, хватала Андро за ус и легонько дёргала.

– Ты разве не отдала голос за ноги? – спрашивал он и ещё что-то, мне непонятное. Незакрытый глаз у Андро светился, а с такой улыбкой можно было идти сниматься в кино. Только сейчас я поняла, как Иванка могла в него влюбиться.

Иванка, конечно, бросилась в толпу, музыку и свет разноцветных фонарей и витрин как в волны морские – без раздумий и разбега, даже не оглядываясь, пошёл ли за ней Андро. А он, конечно, не отставал ни на шаг. Я, поколебавшись, пошла за ними – так, чтобы не навязываться, но и чтобы не терять из вида. Все люди здесь делились на два вида: тех, кто танцует, и тех, кто протискивается между танцующими. Определённо, Иванка и Андро были из первых, а я – из вторых.

Я настигла их у прилавка. Андро взял себе с Иванкой по бутылке вина, они пили и целовались, снова пили и снова целовались, а потом так и убежали танцевать, с бутылками в руках.

– Один бокал красного, пожалуйста, – попросила я и спохватилась, что произнесла это по-русски. Прежде я в Хорватии сама ничего не покупала. Понимают ли здесь по-английски? Но продавец уже невозмутимо протягивал мне высокий пластиковый стакан. Так, со стаканом, по самому краю толпы и безумного курортного веселья, я и побрела. Я чувствовала себя не то, чтобы грустно, но как-то растерянно. Я, наверное, просто не умею веселиться. Каждый раз, когда надо сидеть на чьём-то дне рождения или принимать гостей на своём, я не ощущаю ничего, кроме тихого отчаяния: всем вот весело, а мне – нет. Непроизвольно я вжималась в самые тихие и тёмные уголки, разглядывая разгорячённых краснолицых гуляк, занявших улицы и площади.

– Простите, – пробормотала я, налетев на высокого мужчину и, конечно уж, облив ему белую майку вином. – Э... Сорри.

– Ничего страшного. Вы танцуете?

Я подняла голову, чтобы взглянуть мужчине в лицо. Это был Аркадий, тот парень, что приплывал к нам на камни в выходные. Я обрадовалась ему почти, как родному. Даже если он ищет здесь Иванку, это означает, что я не останусь одна в ужасной карнавальной толчее.

– Не танцую. А вы?

Светские разговоры никогда не были моей сильной стороной.

– Пока у вас не появится настроения, наверное, нет. А где ваша подруга?

– Там. Веселится.

Мы побрели рядом, болтая, как водится у людей, обо всём – и ни о чём интересном. Людской поток – пёстрый, хохочущий, многоногий и многорукий – перестал быть пугающим, он обтекал нас с Аркадием мягко и туго, как морская волна – острый лодочный нос. Аркадий рассказывал о себе, и я не слышала половину слов из-за музыки и голосов вокруг; я тоже рассказывала о себе, уверенная, что точно так же мой собеседник выхватывает только отдельные слова. В конце концов, это было неважно. Через пару недель нам предстояло расстаться навсегда, а какая мне тогда разница, кем работает Аркадий, и какая разница ему, на какой из московских улиц я живу?

От вина, жары и шума кружилась голова. Нестрашно, даже наоборот, приятно. Кажется, мы далеко отошли от площади, на которой выплясывала Иванка: свернули по очереди на несколько улиц, а теперь вообще поднялись наверх, на украшенную вьюнками и фонариками деревянную галерею. Тут было гораздо тише, оттого, что все люди остались снизу, в лужах пёстрого света. Аркадий вдруг приобнял меня. Ладонь у него была длинная, узкая, слишком горячая. Мы замолчали. Наверное, он сейчас глядел на меня. Мне не хотелось задирать голову, так что я не знала точно.

– Надо было купить шашлыка, когда мы проходили мимо, – с сожалением сказала я, вдруг поняв, что жутко голодна. – Возвращаться неохота.

– Я сбегаю, – с готовностью откликнулся Аркадий.

– Ой, спасибо! Подождите, я достану деньги...

– Здесь вы в гостях, а не я! Я угощаю...

Он нырнул в тень за вьюнками, показался на залитом светом пятачке у лестницы вниз и вновь нырнул – на лестницу, спрятанную от моих глаз углом дома. Я поставила пустой стаканчик у ног и опёрлась о перила, разглядывая карнавал. При взгляде сверху он состоял, в основном, из шляп и париков. Я точно разглядела, что один из них – синий. Мне стало скучно. Оказывается, мы всё это время кружили у площади, где танцевала Иванка. А отсюда Аркадий, наверное, пытался её разглядеть.

Перила подломились подо мной безо всякого звука. Я почти инстинктивно извернулась, как, бывало, изворачивалась в Москве в февральский гололёд, и чудом уцепилась за один из столбиков, поддерживающих крышу галереи. Снизу послышались вскрики; я попыталась поглядеть туда и поняла только, что люди расступились подо мной, сбежав от осыпавшихся вниз кусков дерева. Мне никак не удавалось подтянуться обратно. Я много раз слышала о том, как страх пересиливал действие алкоголя, но то был явно не мой случай. Голова кружилась просто бешено, сердце мелко и противно дрожало и руки стали ватными. Отчего-то особенно стыдно было за развевающуюся коротенькую юбку, за то, что всем устремлённым на меня снизу глазам открыты мои бёдра и бельё.

– Олеська! – со стороны лестницы бежал, вытягивая ко мне руки, Аркадий. Я потянулась одной рукой ему навстречу. Аркадий был шагах в четырёх, когда кусок столбика и доски под моими ногами ушли вниз, и я оглушительно быстро полетела следом за ними.

Моё падение задержали ветки какого-то дерева; они согнулись и подломились подо мной. Я ударилась о булыжники мостовой, подумала о том, что никаких деревьев возле галереи не было, и тут возле меня раздался пронзительный чаячий крик. Я узнала этот голос – голос Андро. От осознания, что ветки были не ветками и что я своим телом отломила ему руки, голова закружилась совсем уж бешено, а потом выключилась.

***

Аркадий пришёл на третий или четвёртый день. Я успела забыть о нём; смутно помнила, что он помогал отвозить меня к Иванке и нёс на руках в нашу с ней комнату, но вообще как-то не думала о нём. Меня очень беспокоила Иванка. Она взялась ухаживать за мной, заявив, что, во-первых, больше моего понимает в сломанных ногах и всяческих ушибах, а, во-вторых, что она сама виновата в моём падении.

– Да никто не виноват, – возражала я. – Просто галерея давно сгнила.

– Я лучше разбираюсь, кто виноват. Я почаще тебя бывала виноватой. Во-первых, ты – моя гостья, я тебя сюда затащила. Во-вторых, когда тащила, отлично ведь знала, что ты малахольная. Ты меня, Олеся, прости, но ты по жизни какая-то терпила. Тебя без надзора оставлять нельзя. Или обворуют, или ты на ровном месте на гвоздь напорешься.

Иванка была не из тех, кто считает, что самолюбие и покой больных надо оберегать. Угрызения совести не мешали ей каждый день уходить к камням и возвращаться оттуда, распространяя запах водорослей и солёной воды. Чтобы я не закисала, она приносила ракушку или «куриного бога». Я бы предпочла журнал комиксов. Но на фоне того, что именно Иванка помогала мне доходить на одной ноге до туалета и обратно, подавала лекарства и еду и накладывала компрессы на гудящий от духоты лоб, мне казалось неловким посылать её ещё и за покупками.

К тому же она скучала по Андро. Его увезли домой, на какой-то остров, с забинтованными и привязанными к лубкам руками. Андро обошёлся без переломов, но сильно повредил связки. Он не звонил – стеснялся, наверное, утруждать старую маму. Андро тоже пострадал из-за Иванки, она твёрдо была в этом уверена: не падала бы я, он не ринулся бы меня спасать, а кто привёз меня туда, где я упала, каждому понятно. Чтобы немного заглушить тоску, она ходила плавать и ночью. Денег, чтобы нанять катер до острова, у нас после моего посещения местной больницы не было. Между Иванкой и Андро лежало всего-навсего море, а получалось – бесконечность.

У Аркадия оказались красивые кисти рук, покрытые белёсыми, выгоревшими на хорватском солнце волосками, и немного слишком широкий нос. Я успела всё это забыть. И голос забыть успела, а он был приятным.

– Ну, я тебе сдам пока больную, – сказала гостю Иванка. – И купаться пойду. Ты смотри за ней, она малахольная.

– Я так и понял, – ответил Аркадий. – Меня тянет к малахольным девушкам. Если понравилась, то всё уже понятно. Хотя до такого, чтобы разламывали галереи, ещё не доходило.

Я немедленно захотела, чтобы он вышел. И ещё – чтобы остался.

В руках у Аркадия был букет мелких желтоватых роз; он просто положил его на комод у моего изголовья. Мне на лоб повеяло свежестью. Иванка попрощалась и вышла.

– Нет, правда. Если ты очень хотела меня впечатлить, тебе это удалось. Смерть пионерки у меня до сих пор перед глазами стоит.

Он сел на постель Иванки, вытянув ноги через всю комнатушку к моей кушетке.

– У меня огромное чувство ответственности. Просто невероятное. Можешь на нём прыгать, как хочешь. Посылать за мороженым, апельсинами и дамскими романами. Или заставить постирать что-нибудь.

– Не надо, – поспешно сказала я. – Скажи лучше, как там большой мир. Его с кушетки не очень хорошо видно.

Аркадий, улыбнувшись, кинул взгляд в сторону окна.

– Ну, там отличная летняя погода. Небо совсем чистое, и солнце жарит так, что можно выносить стерилизовать банки под пикули. Все дети убежали купаться, потому что играть под таким солнцем решительно ни во что невозможно. А вот в тени кустов и деревьев во дворе довольно свежо. Если найти, что подстелить, то можно было бы сесть вдвоём и держаться за руки. Как тебе такая идея?

– Мне без опоры сидеть трудно.

– Ну, с этим мы что-нибудь придумаем.

Грудь у него, конечно, была горячущая и почти обжигала сквозь майку; он пах каким-то популярным мужским ароматом, и ему шло. Когда он спускался со мной на руках по скрипучей от времени лестнице, меня охватила паника, и я прижалась к нему теснее. Кажется, нам обоим понравилось.

Убедившись, что моя загипсованная нога полностью лежит на вынесенном тётей Ядранкой одеяле, Аркадий уселся рядом так, чтобы удобно было держать меня в объятьях. (Звучит настолько восхитительно, что слово «объятья» я повторила про себя несколько раз). От яркого света слезились глаза, я опустила веки и прислонилась щекой к груди Аркаши.

– Так всё странно. Я думаю и думаю, может быть, ты просто не заметил. А потом заметишь и побежишь за Иванкой.

– Что замечу?

– Что у меня ноги короткие.

– Это вообще не проблема. У меня вон какие длиннющие: за тебя и за меня.

– А ещё я очень обычная.

– А я ещё обычней. У меня ни одной особой приметы и биография прескучнейшая.

– Как ты меня вообще заметил...

– Я плыл, плыл и увидел на камне русалочку, бледненькую, беленькую. Летом здесь не бывает таких белых девушек. Я удивился и подплыл поглядеть. Поглядел и влюбился.

Из окон тёти Ядранки тянуло мармеладом. На этот раз она варила апельсиновый. Он ей удавался так замечательно, что я думала выпросить пару банок с собой.

– Значит, получается, в меня можно влюбиться?

– В тебя можно так влюбиться, что я через две недели увольняюсь и еду с тобой в Москву, следить, чтобы твоя короткая нога заживала как надо. Я буду спать у тебя на полу в спальнике и вскакивать по первому зову, бряцая рыцарскими доспехами. Рыцарские доспехи – единственная, кстати, моя особая примета. Но обычно мне удаётся её скрывать от посторонних глаз. Тебя я просто заранее предупреждаю, чтобы ты сильно не удивлялась. Когда я влюбляюсь, они начинают вылезать.

– Ты сейчас мелешь такую чушь, что я теперь точно знаю, что ты и правда влюбился.

– Ну да, чушь я мелю выразительно.

Удивительно: вроде у меня по-прежнему всё болело, и вроде бы не так уже противно болело. Глупо, глупо, глупо. Я видела Аркашу четвёртый раз в жизни – и так разомлела. Симпатичный парень, подумаешь! На руках носит, подумаешь...

– Аркаш, а ты знаешь, что слишком сильные влюблённости проходят как раз за две недели?

– Ты слишком сильно влюблена? Тогда горе мне. Я рассчитывал на самую чуточку. Чтобы хватило... на сколько-нибудь. Надолго.

Конечно, потом мы ещё много наговорили. Конечно, потом мы ещё и целовались. От поцелуя я переволновалась и почти что потеряла сознание, Аркаша укачивал меня, снова прислонив к груди, и гладил мне волосы.

Потом мы обедали с тётей Ядранкой в гостиной. Они с Аркашей пристроили меня в старом кресле с высоченной спинкой, подсунув подушки, и к креслу подтащили обеденный стол. Есть мне не очень хотелось, но посидеть в тихой и дружелюбной компании было приятно. Я сослалась на то, что у меня всё ещё болят потянутые запястья, и Аркаша время от времени набирал вилкой немного салата или отламывал кусочек паровой котлетки, чтобы накормить меня, и это было тоже очень приятно.

Так, в кресле, я и задремала, устав от прогулки и обеда, и проснулась от шума и беготни. В доме был включен весь свет; поглядев в окно, я поняла, что уже ночь. Тётя Ядранка, побледневшая, с заострившимся носом и красными веками, бешено накручивала диск старенького пластикового телефона, подклеенного скотчем по швам, и то задавала вопросы, то в чём-то убеждала. Вокруг неё стояло несколько женщин, они переговаривались. Все повторяли имя Иванки. Входили и выходили мужчины и мальчики-подростки. Вошёл и Аркаша. Лицо у него было хмурое. Он сразу увидел, что я проснулась, и присел на стул возле, беря меня за руку. Я почувствовала, что он вспотел. Даже это казалось в нём приятным.

– Твоя подруга пропала.

– Куда? То есть нет, как?

– Тётя послала меня позвать её к ужину, а там на камнях её вещи, а её самой нет нигде. Я весь берег обегал. Мы пока решили, что она могла поплыть вдоль берега к другим родственникам. Ну, или нет. Но когда топятся, наверное, вещей не снимают.

– Да не собиралась она топиться! Иванка вообще не такой человек. А мальчишки? С ней всегда мальчишки купаются, неужели они ничего не видели?

– Говорят, что несколько раз отплывала далеко и возвращалась. А потом вроде как им пора было по домам идти ужинать.

Похоже, моему организму не было разницы, поцелуй или покойник; он норовил упасть без сознания, и ему это опять почти удалось. Немедленно все захлопотали вокруг меня, вызывая всё большее головокружение суетой. Я застонала, пытаясь закрыть лицо ладонями, и почувствовала, что Аркаша поднимает меня на руки и несёт.

– Включить тебе свет?

Света мне сейчас и от фонаря на улице было слишком много. В тёмной и тесной комнатушке удушливо сладко пахло подувядшими розами. Несмотря на шум в гостиной, отчётливо было слышно тиканье невидимого и неугомонного жука.

– Не включай. Открой лучше, пожалуйста, окно.

С ночным неторопливым ветерком наполнил комнату запах соли и водорослей. Наверное, прилив начался, подумала я вяло. Если вещи с камней не забрали, унесёт водой. И придётся Иванке идти в одном купальнике.

Я зарыдала.

Аркадий гладил меня по голове, вытирал лицо подвернувшимся полотенцем и уговаривал ещё немного поспать. Потом он сообразил принести обезболивающее и успокоительное; я выпила таблетки и затихла, глядя в сереющий потолок высоко наверху. Аркаша переложил розы на подоконник, догадавшись, что меня мутит от их сильного запаха, поцеловал меня в лоб и висок и ушёл к другим мужчинам. Кажется, они все собирались прочёсывать берег. Посмотреть, не принёс ли что-то прилив...

Я задремала, наверное, на десять или пятнадцать минут. Меня разбудил звонок. Звонил не мой телефон, а Иванкин, брошенный на её кровати. В темноте его экран сиял голубовато-зелёным светом. Я глядела на него, а он звонил и звонил, чуть подрагивая от собственного звука. Тогда я сползла с кушетки и неловко, на четвереньках, подволакивая загипсованную ногу, подобралась к Иванкиной постели. Телефон продолжал звонить всё время. С той стороны жаждал общения кто-то очень настойчивый. Я нажала на кнопку ответа и поднесла трубку к уху:

– Алё?

– Олеська! – закричал в трубке голос Иванки. – Олеська, ты чего свой телефон не заряжаешь, а? Я дозвониться не могу!

– Ой, – сказала я. – Подожди, я сяду удобнее. Ты где?

– Вот сначала сядь, тогда скажу. Села там?

Я привалилась спиной к кровати, вытягивая свои совершенно недлинные ноги в оранжевые пятна света на полу.

– Где ты?

– Я у Андро! На острове!

– Что?! Как?!

– А я купалась, купалась, а потом подумала, что оставить тебя на пару дней есть на кого, и поплыла к Андро. Я хорошо плаваю, только досюда долго, так что я раньше никак не могла позвонить.

– Подожди.

Я постучала кулаком по полу, надеясь, что тётя Ядранка услышит и подойдёт. Кричать у меня не было никаких сил.

– Так ты на острове? А ты не подумала, что можешь его не найти и заблудиться в море?

– Ну, Олеська! Это же моё море, я его с детства знаю. Тут и заблудиться негде. Наткнёшься или на берег, или на теплоход. Это же не Тихий океан. Так что я раз, раз, и доплыла. Уже успела с Андро вся обцеловаться и душ принять.

Голос у Иванки был такой счастливый, что у меня всё никак не поворачивался язык сказать ей, что она скотина. Пусть ей потом скажет тётя. Я ещё раз постучала в пол и для верности даже грохнула загипсованной ногой.

– У него тут розы растут вокруг дома, их мама разводит. Просто прелесть так вот выйти ночью и подышать. Олесь, ты что там делаешь, ты слушаешь меня?

– Я слушаю, Иванка, – сказала я, поворачивая лицо к окну и жмурясь на фонарь. От окна шёл на меня смешавшийся запах соли и роз, и он казался мне очень свежим и даже чудесным. Я вдруг поняла, что нисколечко не обижаюсь на подругу. Просто она была Иванка, и всё.

– Дом очень старый, весь скрипит, но я здесь, кажется, буду жить. Ой, а ещё тут два крыльца, одно обычное, а другое с длинной каменной лестницей, и выходит она прямо в море. Я как раз на ней сижу, на берег гляжу. Сам берег не видать, а огоньки разноцветные где-то там над морем смотрятся здорово. Сейчас прилив, между прочим, хочешь послушать?

В стене открылся прямоугольник света, а в прямоугольнике чернелась сухонькая фигурка тёти Ядранки. А я сидела на полу и слушала, как прямо возле моего уха грозно и весело бьёт о камень бесшабашное Иванкино море.

---

Мария и война

__________ В Лемберге крыши круты,
__________ в Лемберге улочки гнуты.
__________ По крышам гуляют кошки -
__________ охотятся на голубей.
__________ В Лемберге чудо-погода.
__________ Марии скоро два года.
__________ Мария глядит в окошко
__________ глазами нет голубей.
__________ Няня над вышивкой дремлет –
__________ будто пастору внемлет:
__________ клонит голову, мелко
__________ седою трясёт косой.
__________ Марие на фартучек новый
__________ капает сок вишнёвый.
__________ На горку ягод в тарелке
__________ падает луч косой.

Мария родилась на десять лет позже века, и, значит, была на десять лет младше своего брата Павлуся. Она всегда, всегда, всегда знала, что она – чудесная девочка, и что вокруг неё всё чудесное, так же просто, как дети в других семьях знали, что отец утром уходит на завод или что курам надо давать зерно. Мария знала, что у неё кудряшки – просто золото, что щёчки – как яблочки и что все её любят. Нянюшка перешла Марии от Павлуся по наследству; она уже Павлусю досталась старенькая, а Марии и подавно, и нянюшку надо было жалеть. Но иногда было трудно, потому что хотелось на неё сердиться.

Вот уже несколько дней окна в детской не отпирались и были задёрнуты плотными портьерами, за которые нельзя было заглядывать ни в коем случае. Гулять Марию тоже не водили, хотя Павлусь гулял целыми днями, как хотел. Раньше, если Марию не пускали гулять, ей совали в утешение пряничек или конфетку, но теперь ничто не скрашивало печальное сидение в полутёмной детской.



– Няня, а когда я совсем крошечкой была, ты меня пускала на окно, – пожаловалась Мария. – И не боялась, хотя я могла свалиться.

– А то ты большая стала, паненка, – противно поддразнила няня. – Сейчас другое дело. Сейчас пули лупят. Если тебя прибьёт, что я, бедная, делать буду? А папенька? А маменька? Надо о них думать.

– На крыше голуби ходят, – возразила девочка. – Я их отсюда слышу. Когда стреляют, они не курлыкают.

– Сейчас не стреляют, потом снова стрелять начнут. Голуби улететь успеют, а у тебя крылышков нету. Поиграй, паненка, с куклой и с мишкой.

Мария очень рассердилась на няню, и потому назло стала играть в войну. Мишка был австрийский солдат, а кукла Аня, привезённая когда-то из Санкт-Петербурга, стала российским солдатом. Они друг в друга стреляли – бах! бах! – и по очереди падали, сражённые. Так Павлусь играл в своих солдатиков, пока ещё не стал таким длиннющим.

Была бы мама дома, можно было бы её попросить почитать; но мама была у своей тёти, которая сильно болела. Мама за ней ухаживала, а папа был в госпитале, оперировал. Мария положила куклу Аню и накрыла её носовым платком, а рядом поставила мишку: теперь они были врач и раненый, и врач вынимал из раненого пули, чтобы тот поскорее выздоровел.

Эта игра няне нравилась больше, Мария видела по сморщенному маленькому лицу. Но девочка уже перестала злиться, так что игру не прекратила.

Снизу бухнула входная дверь. Няня насторожилась и вдруг приложила палец к губам. Мария и сама поняла, что что-то не так. Ни папа, ни мама, ни Павлусь так с дверью не обращались. Потом же папа всегда кричал снизу: «Доброго вечера, я дома!», а Павлусь начинал бегать по дому. Тот же, кто бухнул дверью, стал подниматься по лестнице тяжёлыми и медленными шагами: бух, бух, бух. Иногда он останавливался, словно пытался услышать, есть ли кто в доме живой.

Нянюшка, перекрестившись, посадила Марию на разобранную всё ещё постель, за подушку, и сверху кинула одеяло. Она ничего не сказала, но девочка опять сама поняла, что надо сидеть тихо.

Тот, кто поднимался по лестнице, остановился перед дверью в детскую, а потом вошёл. Нянюшка вскрикнула.

– На кровать... дай лечь мне, – с трудом сказал голос, и знакомый, и незнакомый. Мария чуть отвернула край одеяла, чтобы поглядеть, и увидела Павлуся. Всё лицо у него было мокрое, ко лбу прилипли волосы и только начавшие пробиваться усики склеились над побелевшими губами. Он был в своей обычной гимназической форме, и она тоже была мокрая – в некоторых местах. Няня подхватила Павлуся под руку и повела его к кровати, где Мария сидела. Брат тяжело лёг на простыни прямо в одежде, и девочка, опомнившись, скинула с себя одеяло.

Павлусь поглядел на неё и ничего не сказал.

– Братик, тебе плохо? – спросила девочка. – Может, тебе воды принести? Хочешь?

– Хочу, – сказал Павлусь так тихо, что Мария еле услышала.

– Скорее, няня, неси воды, – повелительно крикнула девочка. – Сейчас, Павлусь. Дай я вытру тебе лицо.

Она поискала платок, но платок остался на кукле, и тогда девочка вытащила край простыни и стала промокать бледное лицо брата простынёй. Вошла няня с водой, и Мария потянулась за стаканом, и увидела, что платье у неё испачкано вишнёвым соком. Потом она подумала, что не ела вишню, а потом поняла, что это – кровь Павлуся, и от страха и неожиданности заплакала. Няня отодвинула девочку и стала поить Павлуся, поднимая ему голову, но тот не глотал, и вода текла по подбородку и стекала на ворот гимназической формы.

Няня увела Марию вниз и оставила там одну, и Павлусь умер без неё.

***

Путь от Лемберга до няниной сестры под Проскуровом был такой длинный, что Мария успела отудивляться, почему она вдруг едет с няней из Лемберга, поссориться с няней на вокзале, в ожидании одного из душных, тесных, страшных своей забитостью поездов – девочка кричала, что старуха украла её у родителей, и даже ударила пару раз – зарыдать, услышав, как няня тихо, в сторону, объясняет, что девочка не знает, что сирота, отрыдаться, отмолчаться, помириться с няней и очень устать. Всё время хотелось сладкого. Няня в дороге давала только хлеба, сала и кислых твёрдых яблок. Марииных вещей она почти никаких не взяла, потому что была старенькая и не могла нести много, и Мария росла и скоро обязательно бы выросла изо всей одежды. Так что приехали няня и Мария к няниной сестре, такой же маленькой и кроткой старухе, с одним уже почти совсем пустым чемоданчиком, где лежало пропахшее салом покрывало, в которое Мария заворачивалась в дороге, две зубные щётки, обмылок, расчёска, нянины очки в зелёном футляре, кукла Аня, ни разу не вытащенная в дороге смена белья и платья и немного соли и спичек. Так няня понимала самые необходимые вещи.

Нянину сестру звали Олеся, а саму няню, оказывается, Катрей. Мария теперь должна была звать их бабушками. Бабушка Олеся натаскала и нагрела воды, и Марию помыли в деревянной ванночке прямо на полу маленького домика, где бабушка Олеся и жила и должны были жить теперь Мария и бабушка Катря тоже. Если бы Мария была такой же маленькой, как раньше, ей бы всё стало здесь интересно, всё бы она обсмотрела и обо всём бы спросила. Но теперь она была большая и сирота. Она помылась жёстким мочалом и обмылком, дала промыть себе голову почти что кипятком и молча, закрыв глаза, терпела, как ей вычёсывают ото вшей и гнид волосы.

Зато теперь она узнала, что мама с папой умерли от лихорадки, потому что это сказала бабушке Олесе няня. И что с мамой умер ребёнок, которого она «носила» (няня, конечно, спутала, потому что ребёнок был у мамы внутри, а на руках она очень давно никого не носила).

Жить у бабушки Олеси было скучно. Надо было делать много разных вещей, и все эти вещи были непонятными и не получались, но делать их всё равно было надо. Надо было мазать хату, и белил не хватило, и с одной стены хата осталась серая. Надо было работать в огороде, то что-то сажать, то рыхлить, то дёргать одни былки между других, и смотреть, чтобы не спутать, какие дёргать, а какие оставить – а то еды потом не будет. Надо было с утра кормить птицу, это получалось лучше. Надо было мыть и стирать. Надо было ещё носить воду и набирать хворост, но бабушки делали это без Марии, чтобы она не надорвалась. Только с вишнями во дворе делать ничего не надо было, они сами цвели, а потом сами стали растить на себе ягоды.

Ели плохо и мало. В семье не хватало мужика. Мария и не думала, зачем нужен в семье мужик, она просто сразу выучила и поверила, что без него нет еды.

Осенью бабушки справили Марии пиджак и боты, обменяв их на зарезанных уток в городе, на голову она научилась наматывать хустку, а на ноги поверх укоротившегося платья – плахту. Хустку и плахту дала из сундука бабушка Олеся. К осени девочке стало как будто полегче, и она научилась любить вечера в хате. Вечером зажигали лучиночку и делали такую работу, какую бабушки могли выполнить ощупью – грубую штопку, вязанье. В животе было тепло от нескольких ложек жидкого борща и ломтя хлеба. Мария забиралась на топчан, где ночью они все спали втроём, и слушала, как бабушки поют украинские песни. Дома няня их не пела, и Мария раньше не знала, что они очень красивые. Иногда бабушка Олеся принималась рассказывать смешные сказки, Мария уже понимала, что она говорит, очень хорошо и над сказками внутри себя смеялась. Снаружи у неё не хотели разжиматься губы, и лицо оставалось неподвижным и напряжённым, каким было уже полгода.

Иногда Мария глядела на куклу Аню, сильно испачкавшуюся и обветшавшую, и думала, что теперь, наверное, не такая красивая девочка, как раньше. У неё не было зеркала, чтобы посмотреть, голубые ли у неё всё ещё глаза, а волосы, когда она их расчёсывала в полутёмной хате, казались серыми. Мария могла точно видеть только то, что руки и ноги у неё делаются странно длинными, как когда-то они удлинялись у Павлуся, делая его похожим на косиножку. Теперь в косиножку превращалась Мария.

Осень в деревне была очень противной, а зима – очень холодной. Перед Святками бабушки сказали, что будут колядки, и много, вкусно рассказывали о том, как колядовали, когда были дивчинками. Но колядок не было, хотя в селе не голодали. Кругом всё ещё была война и не хотела кончаться. В конце лета из-за войны бабушки и Мария несколько раз ходили прятаться в балку.

На Рождество испекли пирог, размочив для начинки сушёную на солнце вишню. Когда летом Мария низала вишню, чтобы развесить для сушки, и пальцы её блестели от красного сока, ей было дурно и казалось, что никогда в жизни она не возьмёт в рот ни ягодки, но пирог ей понравился.

Вторая зима прошла так же.

Пришла весна. Была она такая же мокрая и противная, как осень. Бабушки стали слабее за зиму, а Мария – сильнее, и её стали посылать за хворостом. Мария набирала его в балке, там густо росли деревья и кусты. Ходить по балке весной было трудно, растаявший снег и дожди размыли землю, она была скользкая, и всё время можно было упасть в большой бочаг, налившийся на дне балки. Чулки изодрались и пришли в негодность, Мария ходила без них, и торчащим из-под плахты ногам было особенно холодно.

Однажды, когда девочка ломала на хворост кусты в балке, в воздухе ухнуло. Она вздрогнула, оскользнулась и чуть не упала лицом на кусты. Выронив хворост, она заслонила лицо руками и отшатнулась. Мокрая земля совсем ушла у неё из-под ног, девочка упала навзничь и ударилась головой о камень или старый пень – обо что-то твёрдое под грязью. Она потеряла сознание, а, когда очнулась, совсем закоченела, только лицу было немного тепло: в него дышал, поскуливая, огромный лохматый пёс. Мария села с трудом и болью и увидела, что почти что упала в бочаг и что пса она знает, он был соседский и звали его Дурень. На шее у него не было ошейника, только стёртая шерсть на этом месте. Он весь дрожал. Мария положила его рядом и обняла рукой и ногой, чтобы согреться. Пёс не сопротивлялся. Потом они оба встали, Мария подобрала несколько веток, и девочка с собакой пошли в село.

В селе было тихо. Две другие соседские собаки вылезли из-под плетней и подошли к девочке с Дурнем. Девочка прошла через всё село, шатаясь от боли и лихорадки, и почти вошла в свою хату, как увидела, что кто-то повесил на соседних воротах старух – бабушку Олесю и бабушку Катрю. Через село прошли бои, а старухи, ослабев, не ушли.

Может быть, подумала Мария вяло, это так суждено, чтобы все умирали без неё.

Постепенно сошлись селяне, прятавшиеся от пушек, пуль и сабель. Они стали собирать мертвецов, своих и чужих, и застреленных собак. Робко возвращались в село и птицы, надеясь на корм. Селяне уже привыкли, что воюющие всё отбирают, и часть еды припрятывали, закапывали тут и там. Соседи, чей пёс был Дурень, оказались убиты все. Их дом взял себе кто-то из родственников. А дом бабушки Олеси и бабушки Катри выменяла на Дурня и узелок еды Мария. Она решила идти в Проскуров, чтобы найти там приют. Сама она держать хозяйство не могла и одна погибла бы с голоду. Вещей было не взять никаких – всё уже взяли те, кто прошли через село. Взяли плахты и скатёрку из сундука, и бусы, которые лежали там же, взяли всю еду, что была на виду. Мария подобрала только коробочку с документами и портретными карточками, куклу, гребешок и рогожку. Единственная овчиная безрукавка была на ней, боты тоже были на ней, так что она готова была идти в путь. Мария завязала верёвку на шее у Дурня и повела его.

Смерть обходила её, и бандиты с насильниками не глядели в сторону маленькой, закутанной в лохмотья селянки, почти неразличимой среди унылых пейзажей военной весны. Девочка спала с собакой в обнимку. Питался Дурень сначала её хлебом, а потом она отвязала его, попросив не убегать, и он стал питаться сам – ловил себе каких-то зверьков или птичек, пока Мария шла потихоньку. Она очень быстро стала грязной, потому что не пробовала умыться. Ей было тяжело идти и тяжело вставать после сна, она вся простыла и дрожала. Иногда она привязывала узелок с вещами на спину Дурню, и он послушно нёс его. Пёс жалел девочку и жалел себя, потому что остался сиротой. Ночами он тихонько скулил.

В Проскурове приюта для бездомных девочек не было, и Дурню там было нечего есть, так что Мария ушла из города. Она шла в Киев по подсказкам людей. Шерсть на овчинной безрукавке, которую носила она поверх пиджака, слиплась от грязи, и всё на Марии было очень грязным, словно в грязь её завернули, как селёдку в лавке в бумагу. Еду она ела понемножку, но всё равно последние три дня до Киева голодала – всё кончилось, а просить у людей девочка не догадалась. Утром перед тем, как Мария вошла в Киев, Дурень принёс ей целого растерзанного голубя, но девочка не смогла его съесть, так что его сожрал пёс.

Когда она пошла по Киеву, все оглядывались, потому что она снова надела Дурню на шею верёвку и вела за собой, как козу или корову. Она шла наугад, не понимая уже, что тут ищет.

Вдруг Мария увидела мальчиков тех лет, каких был Павлусь, когда умер. Они сидели вчетвером на скамейке и ели хлеб и селёдку. Мария встала напротив них, не в силах отвести взгляда от еды. Дурень сел рядом с ней на булыжник и тоже смотрел на хлеб. Мальчики засмеялись, глядя на них, и стали спрашивать, что умеет собака. Потом один из них, чернявый, с очень большими глазами, спросил по-русски:

– Вам плохо?

И тогда Мария подошла к нему и молча протянула свободную руку. Она сама не знала, как это вышло у неё так просто и естественно. Мальчик, кажется, понял всё сразу. Он кинул корку от своего хлеба псу, а остаток селёдки – небольшой кусочек, который он уже отодрал от кожи и костей – положил в руку Марии, и девочка положила рыбу в рот и стала сосать. Когда у неё вышло рассосать и проглотить селёдку, один из мальчиков дал ей плоскую бутылку, и внутри оказалось что-то вроде тёплого сладковатого чая. Мария потихоньку выпила почти половину бутылки и сказала по-украински:

– Простите, пожалуйста, я грязная. Я не знаю, но, кажется, я не заразная.

– Да это девочка совсем! – сказал другой мальчик. – Сколько тебе лет?

Мария не понимала. Тогда чернявый спросил по-украински.

– Наверное, мне десять лет. Я сирота. Меня зовут Мария, – сказала тогда девочка. – Это мой пёс, и он тоже сирота.

Мальчишки загалдели, а потом сказали Марии идти с ними. Им пришлось идти пешком, потому что в трамвай не пустили бы собаку.

Они пришли в какое-то присутствие, где кругом бегали и галдели люди, и Марию мутило от шума и усталости. Мальчики тоже стали бегать и кого-то спрашивать, потом довели Марию до двери и велели ей войти в неё. Девочка посадила Дурня и на всякий случай повязала ему на шею свою хустку – чтобы все видели, что он не бродячий, и не вздумали пнуть или турнуть его.

– Мы посмотрим за ним, ты не бойся, – догадавшись, сказал чернявый, и Мария вошла в дверь.

Там, за дверью, была большая комната, в комнате несколько столов. За некоторыми писали люди, а некоторые были пусты. У окна комнаты стояли двое, женщина с короткой стрижкой и в кожаной куртке и мужчина во френче, они курили и негромко говорили. Женщина поглядела на Марию и громко спросила:

– Чего вам? – и девочка пошла к ней через комнату. Она теперь твёрдо помнила, что должна попроситься в приют, и чувствовала облегчение от того, что помнит это и оттого, что дошла туда, где надо всё это сказать. Комната была очень длинная, и Мария шла долго, но в конце концов она дошла и сказала:

– Здравствуйте вам. Я Мария, мне десять лет, я сирота, и мой пёс тоже.


***

Сначала Мария лежала и выздоравливала, и Соня ничего не разрешала ей делать, только помогала ей мыться и расчёсываться. Потом Мария встала и стала подметать комнату, где они жили с Соней, и мыть полы; потом она научилась варить обед на дровяной плите и стала ещё мыть посуду. Она очень радовалась, что Соня такая добрая и что ей как раз перед встречей с Марией дали комнату в доме, так что Соня смогла взять Марию к себе.

Соня в Киеве тоже была неродная, она приехала с братом из Царицына, и ей было девятнадцать лет. Брата недавно застрелили. Пока он был жив, они вдвоём дневали и ночевали в том самом кабинете, где работала Соня. А после его похорон Соне дали комнату в чьём-то доме, потому что её брат погиб геройски. Раньше эта комната была кухней, а крыльцо было чёрным ходом. Это было очень хорошо, потому что не пришлось устанавливать плиту, стол и раковину, они уже были в комнате. Там соорудили только топчан, и теперь Соня и Мария спали вдвоём на этом топчане. Дурень стал жить под крыльцом. Ему жилось в городе не очень сыто, но он терпел, потому что не мог жить один и потому что полюбил Марию.

Девочке выделили одежду – всю на вырост, но старую она не выкинула, а постирала и подлатала, где можно было подлатать. Соня хотела, чтобы Мария сразу же, осенью, пошла в школу, но девочка упросила её дать немного привыкнуть к Киеву и к русскому языку. Чтобы Мария привыкла быстрее, каждый вечер Соня при свете керосинки читала ей из толстой книги стихи – Пушкина, Лермонтова и Тютчева. Пушкин Марии нравился больше всех, потому что писал смешные сказки. Соня сама читала трудно, медленно, так что девочке было удобно слушать, она успевала услышать и узнать слова.

Рождество Соня не праздновала из принципа, зато в годовщину революции и на первое мая они с Марией шли в гости к сониному жениху и там вкусно ели и громко пели с товарищами. Мария слов не знала и подпевала только мелодию про себя.

Ей нравилось у Сони, и особенно нравилось, что ей снова стали говорить, что она красивая и славная девочка. Волосы, когда отмылись, оказались по-прежнему светлыми и мягкими, Мария научилась заплетать их в косы. А в зеркальце над раковиной она каждое утро видела, что глаза у неё голубые, как и раньше.

Летом Соня вышла замуж. Сначала Сонин муж Август спал на полу, а потом сделал отдельный топчанчик для Марии, возле самой плиты, а Соня перегородила комнату занавеской.

В августе Соня с Августом решили записать Марию в школу, но тут оказалось, что в шкатулке, которую она принесла с собой в Киев, нет её документов – только бабушки Катри и бабушки Олеси. Тогда Соня и Август сделали Марии документы, и по ним Мария стала их дочкой. Так и стали жить.

Весной Марии прибавилось работы, потому что у Сони родился мальчик. Они втроём выбирали имя для ребёнка, и решили назвать Павликом, потому что Мария очень хотела, чтобы у неё был брат Павел. Мальчик получился очень похожим на Августа – беленьким, голубоглазым, – и Мария радовалась тому, что они с ним похожи на родных.

В школе она училась хорошо и завела подруг.

***

Павлик всегда ждал сестру после уроков, потому что ему нравилось идти с ней домой. Мария никогда не шла прямо по улицам, она проходила кругом, через парк. У неё образовалась такая привычка, когда ещё был жив Дурень. Он всегда ждал её во время занятий в парке. Потом он стал старый и умер, а Мария по прежнему ходила через парк.

Павлик был первоклассник, а его сестра ходила в школу последний год и дальше собиралась пойти работать днём и учиться на вечернем. Это значило, что со второго класса он будет идти один. Павлик не очень огорчался, потому что думал, что тогда будет взрослее и как-нибудь сможет доходить до дому сам. Ему только было жалко, что сестра не будет читать ему на ходу стихи. Ему очень нравилось, как Мария читает. Голос у неё был негромкий и как будто немножко треснутый, но от него по коже шли мурашки. Даже дома папа с мамой просили иногда Марию почитать. Книги со стихами девушка брала в библиотеке и всё, что ей попадалось, учила наизусть.

Мария вдруг встала на месте. Павлик посмотрел туда же, куда и она, и увидел, что там сидит высокий чернявый парень и читает книгу. Парень почувствовал взгляд и поднял глаза. Он осмотрел и Павлика, и Марию и широко улыбнулся; зубы у него были длинные и белые. Павлик рассердился, поняв, что улыбается парень Марии.

– Эй! Нечего скалиться! – крикнул мальчик и потянул Марию за рукав. Мария пошла, но теперь молчала.

– Бесстыжий какой, дивчине мимо пройти нельзя, – сердито сказал Павлик про парня. В этот момент сзади послышался топот. Чернявый нагнал Марию, забежал вперёд и пошёл перед ней, пятясь.

– Простите, только не подумайте плохого, но я очень хотел бы с вами познакомиться. Меня зовут Илья. И я – студент, учусь на инженера, – одним духом выпалил он.

Мария остановилась, а Павлик совсем рассвирепел.

– Иди отсюда, нахал! Она на улице не знакомится!

– Я вас очень хорошо помню, Илья, – сказала Мария. – А вы меня нет. Вы меня накормили селёдкой в двадцатом году. Здесь, в парке. Я тогда была бездомная и умирала с голоду. Павлик, не кричи на Илью, пожалуйста. Он спас мне жизнь.

Илья взъерошил волосы, вспоминая, что было восемь лет назад в этом парке.

– Значит, вам теперь восемнадцать... Маруся. И что же с вами было потом, после нашей встречи? А ваш пёс, куда он девался?

– Пёс умер, а меня удочерила комиссарка Соня, которая занималась детским вопросом. Это Павлик, её сын.

Мальчик не знал, что сестра ему не родная. Все кругом восхищались тому, как они похожи. А теперь оказалось, что мама Марию удочерила. Павлик поглядел на Марию и Илью как-то заново, по другому.

– Почему ты была бездомная? – спросил он.

– Война была, Павлик. Тогда много людей умерло. Моя семья тоже умерла, и мне пришлось оставить дом.

Павлик знал, что раньше была война, но у него никак не могло уложиться в голове, что Мария тоже видела войну, что она ходила без дома и без семьи и что её спас от смерти вот этот высокий нахальный парень. Ему вдруг захотелось показать, как он Илье благодарен, потому что он чётко почувствовал, что без Ильи у него бы не было сестры, той самой сестры, что воспитала его, мыла его с малолетства в жестяной ванночке, читала ему по вечерам стихи и штопала его чулки.

– Пойдёмте к нам чай пить, – сказал Павлик Илье, и всю дорогу стойко терпел, что Мария разговаривает только с чужим парнем, и тот шутит с ней и заглядывает ей в лицо. Павлик даже подумал, что Илья и Мария красиво смотрятся рядом – оба стройные, высокие, длинноногие и длиннорукие, один чёрненький, а другая беленькая.

Свадьбу сыграли в конце лета. Со стороны Ильи пришли только товарищи, потому что его семья отказалась от него, когда он отрёкся от иудейской веры и объявил себя атеистом и коммунистом. Из-за ссоры с семьёй Илья даже взял другую фамилию – Краснознамённый, и Мария теперь тоже стала Краснознамённая. Илье как молодому инженеру дали комнату в коммунальной квартире. Мария ушла с работы, потому что быстро забеременела и родила девочку, с такими же большими чёрными глазами, как у отца. Её назвали Аней. Потом, когда Ане было пять лет, Мария родила ещё Катю. Павлик любил приходить играть с малявками, ему нравилась мысль, что из-за них он теперь дядя.

В том же году, когда Павлик – ставший теперь долговязым парнем – пошёл в армию, на Августа напали бандиты и убили его на улице. Ему не было и пятидесяти. Соня и Мария решили ничего Павлику не говорить, пока он не приедет. Соня взяла себе Катю, чтобы не жить одна. Аня уже ходила в школу, а Мария пошла на работу, она стала секретарём в университете, её устроил туда Илья.

А потом война снова пришла. Ильи не было в городе, и это напугало Марию, потому что ей давно казалось, что все умирают тогда, когда она не смотрит. Она переждала бомбардировки, оделась с Аней, взяла немного вещей и пошла к Соне. Она хотела забрать приёмную мать и младшую дочь, чтобы пойти с ними на восток. Особенно важно было забрать дочь. Катя, как и Аня, была похожа на отца, любой понимал, глядя на девочек, что они – еврейского роду. Во время войны были еврейские погромы, Мария помнила это и хотела спрятать девочек ото всех.

Соня отказалась уходить в пригороды. Ей надо было оставаться на месте и спасать или уничтожать документы. Она собрала Катю и дала Марии с собой еды и денег.

Марии всё казалось, что город не выпустит их, но она с девочками прошла в пригороды, туда, где прошлым летом снимали дачи, и ничего не случилось. Ближе к вечеру из города на восток стали уезжать грузовики; Мария не глядела на них. Она дошла до дач, выбрала дом, где её мужа и дочерей ещё не видели, и договорилась с пожилой хозяйкой. Они с девочками сидели в комнате, даже когда совсем близко снова бомбили Киев, и выходили только ночами. Девочкам было скучно. Мария тихо читала им стихи, но стихи их отвлекали ненадолго. Тогда Мария рассказала им о войне – она не делала этого раньше – о том, как умирают от войны и как убивают на войне. Тогда девочки стали послушными.

Немцы взяли Киев. Еда у Марии скоро кончилась. Она потихоньку пошла в свою квартиру, чтобы взять вещи и обменять их на еду, но вещи уже кто-то взял, подумав, что Мария уехала совсем. Мария пошла к Соне. Сони не было, и, похоже, давно, но еда и вещи у неё оставались. Мария забрала всё, что смогла забрать, и с трудом, вся в страхе перед ограблением, донесла к ночи на дачу. Едой приходилось делиться с хозяйкой. Ели понемногу, стараясь растянуть на подольше, но уже было ясно, что придёт голод.

Иногда Мария думала о том, чтобы прийти к немцам и сказать им по-немецки: «Я – Мария из города Лемберга, я родилась в немецком городе, дайте мне работы и еды.» Она даже думала о том, чтобы спать с немецким офицером. Илья не вспоминался, как будто внутри она уже смирилась с тем, что он умер. Город, в котором он был в командировке, тоже был захвачен немцами.

Потом она услышала о расстрелах в Бабьем Яре и перестала думать о том, чтобы пойти к немцам. Девочкам она начисто сбрила волосы и смастерила мальчиковую одежду. Головы и лица она им плотно закутывала широкими самодельными бинтами, сквозь которые они еле могли видеть и дышать, и мазала эти бинты напротив рта и под глазами кровью, надрезав себе икру, чтобы взять крови. В таком виде они могли выходить на улицы днём. Шатаясь и двигаясь медленно, потому что бинты мешали смотреть, девочки искали дощечки, щепки и веточки. У хозяйки пока ещё было немного дров, но Мария знала, что потом дров не будет. Сама она по-прежнему ходила в город искать работу и, иногда, поменять вещь на еду. Так они вчетвером дожили до весны.

Весной хозяйка привезла от кумовьёв немного картошки и семян, и Мария с девочками стали сажать с хозяйкой огород. Мария думала о том, что сейчас, весной, они хозяйке нужны, потому что одной ей трудно справляться, а осенью станут лишними ртами, и бог знает, что тогда хозяйка сделает.

Летом ей удалось устроиться поломойкой у немцев. Мария заматывала голову и лицо платком, как иногда делали в степных сёлах, закутывала ноги плахтой и старалась, чтобы мужчины не замечали её. Ей везло. А может быть, в свои тридцать два года она подурнела от беспокойства и недоедания.

К забинтованным мальчикам, которых все звали Антоном и Костей, в пригородах привыкли, их никто не трогал, даже немцы и немецкие помощники. Мария глядела на своих всё ещё живых дочерей и понимала, что кем-то расплатилась за то, что они не умерли. Расплатилась Соней и, наверное, Ильёй. Расплатилась Павликом. Может быть, Август умер перед войной для того, чтобы его неродные внучки выжили. Жизнь не могла быть оставлена им забесплатно, потому что всё было против их жизни.

Кругом угоняли людей на запад. Стоял голод. Простудившись, умерла хозяйка дачи, но за домом никто не явился. Мария похоронила старуху и стала жить хозяйкой. Мыться было трудно, надо было натаскать воды и дров, надо было работать, так что мылись частями, над тазиком. Мария нещадно скребла бритвой головы девочкам, чтобы не лез наружу курчавый еврейский волос.

Подошли советские войска. Немцы стали жечь город, потом на опустевших улицах Киева завязались бои, и вдруг немцы ушли из города, ушли надолго или навсегда. Мария не знала, как ей теперь быть с работой, где искать еду, и всё же каждый раз находила что-нибудь. Её тело отощало, груди высохли и опали, и глаза приобрели полубезумное выражение загнанного зверя. Немцы ещё раз пошли на Киев и ушли. Следом за немцами ушли советские войска, и Мария поняла, что она и её дочери точно выжили. Она собрала девочек, и они пошли в Сонину комнату. Удивительно, но комната стояла по-прежнему пустая. Замок в двери был выломан, вынесены, видимо, на дрова топчаны, стол, стулья и полку с книгами. И плита, и жестяная ванночка, и даже керосиновая лампа остались, словно никто не догадался, что их можно менять на базаре или приспособить к хозяйству. В углу лежал альбом с фотокарточками, словно кто-то пожалел жечь человеческие лица.

Мария посмотрела на крыльцо. От него отломили перила, но оставались ещё ступеньки. Без ступенек надо было бы прыгать вниз на полметра. Мария принесла воды, поставила одно ведро на плиту, а потом взяла топор, принесённый ею с дачи, и разрубила ступеньки на дрова. Если бы она могла, она разрубила бы и козырёк крыльца, но он для неё был слишком высоко. Дров хватило, чтобы дважды наполнить ванночку и помыть по очереди обеих дочек. Растирая их руками, женщина ужасалась про себя их тонкости, бледности, шрамам на голове и тому, что глаза, отвыкнув от света, всё время моргают и слезятся. Ане было уже четырнадцать, но она всё ещё не становилась девушкой. Катя совсем не выросла за два года. Старая кожа слезала с девочек хлопьями, потому что они давно нормально не мылись.

Мария сходила на почту и оставила там свой адрес, чтобы письма могли разыскать её. Ей отдали похоронку на Илью; он умер не сразу в начале войны, успел повоевать. А похоронка на Павлика так и не пришла; зато он написал домой несколько писем: матери, отцу, Марии и племянницам. Сначала это были солдатские письма, а потом его ранили, и он стал писать письма из госпиталя. Павлик приехал незадолго до победы. Правая рука у него была отрезана почти по плечо, на щеке справа был шрам и на боку – тоже. В остальном он был цел и сразу выхлопотал, чтобы Марии на законном основании дали в коммуналке две комнаты. Это было довольно просто. Киев сильно разбомбили, но и людей в нём осталось мало. Павлик помог Марии въехать. Комната Сони осталась за ним, и девочки по очереди ходили помогать Павлику с хозяйством. Он быстро выучился делать всякую работу левой рукой и устроился сапожником в государственную контору. Павлик был такой же весь ловкий и дельный, как его отец. Свою фамилию он выдавал за еврейскую. Потом они с Аней решили пожениться, чтобы Павлик тоже стал Краснознамённым, а потом Аня переехала к нему и стала его женой по-настоящему. Она за войну отвыкла от Павлика и больше не видела в нём дядю, а увидела, когда он появился, красивого мужчину с голубыми добрыми глазами, молодого и героического.

Потихоньку налаживалась мирная жизнь. Мария пошла снова в университет, он восстанавливал свою работу. Вернулись эвакуированные, возвращались киевляне и киевлянки с фронта. Город разобрали от обломков и стали отстраивать. Катя росла и стала девушкой. Она хотела поступать в институт здесь же, в Киеве. Но на Марию напало беспокойство. Она глядела на запад и думала, как быстро доходят до Киева войска от границы. Она решила уехать от границы подальше, на восток, уговорила Катю подать документы в институт Максима Горького в Сталино. Катя поступила, и они обе переехали. Мария пробовала уговорить переехать и Павлика с Аней и их маленькой дочкой Соней, но те твёрдо стояли на том, что хотят жить в Киеве. Мария про себя подумала, что в крайнем случае выживет одна дочь, и перестала уговаривать.

После войны она стала какая-то старая, словно ей было не сорок, а пятьдесят. Это было к лучшему, она приняла свою старость и могла не думать о том, что надо бы завести себе мужчину. Мужчин было мало, из-за них приходилось бы лезть из кожи вон.

Зато Катя стала думать о парнях. Она пыталась принарядиться, делала укладку и очень расстраивалась, что на голове можно разглядеть шрамы от двухлетнего бритья. И волосы у неё росли не очень хорошо. Катя думала, что это тоже от бритья.

И всё же после института она вышла замуж, родила Марии внука и внучку одну за другим: Илью и Олесю. Мария их воспитывала, а Катя проводила дни с чужими детьми, она была педиатром. Катин муж был, как папа Марии, хирургом.

Жизнь шла и шла. Город переименовали. Юрий Гагарин побывал в космосе. Кате с мужем дали отдельную трёхкомнатную квартиру в новостройке, и Ане с Павликом тоже дали квартиру. Внука приняли в пионеры, потом приняли в пионеры внучку. Катя и Аня ругались, заглядывая к Марии в гости и видя у неё в шкафах запасы крупы, муки, спичек, соли. Мария объясняла, что это для войны, но дочери над ней смеялись, и с ними смеялись внуки.

– Понимаешь, – говорила маленькая Соня, теперь уже большая, высокая, голубоглазая, – войн теперь не будет. Это не повторится. Вы застали последнюю войну в цивилизованной части мира.

Мария слушала её, вынимая косточки из вишен, чтобы налепить вареников. За окном светило солнце и тянуло яблоками-паданцами. Кричали мальчики, играя в футбол. Пела модную песенку под окном дворничиха, она целый день возилась с цветами в палисаднике. Мария считала про себя: мир стоял уже двадцать четыре года. Это много.

И всё равно она знала, что война будет. Потому что война приходит всегда, и она приходит туда, где Мария.

---

Почти даже стихотворение

Иногда мне кажется, что я умру.
Потом вспоминаю: остальные тоже умрут,
и некоторые, вероятно, уже к утру –
велик ли труд;
и тогда я плачу за всех, гляжу в окно,
как качается месяц, желтогруд;
с огнями самолётов ночных заведя игру,
кидает штаны непросохшие на сукно
меж краплёных луж,
и – мерзавец такой, не глуп же –
штаны не его,
на всякий случай.

---

Подумала, что

не все здесь читают меня в других социальных сетях.

Новых стихов нет и пока не будет, потому что я серьёзно болею.
Руки и ноги у меня на месте. А вот сочинять не могу. Голова-с.

---

Die welle

Война – повсюду; да если б война.
Вне экспериментов накрывает волна.
На каждой руке – невидимый знак,
бесстыдно чёток, вызывающе наг.
Изволь предъявить,
изволь заявить:
готов ли,
готов ли
обрушиться на.
Не медли с ответом: всей мощью, со дна,
с песка океанского встанет волна,
и если ты вдруг оказался не в ней,
лежать тебе после удара на дне.
Настал нужный миг!
Настал новый мир!
Вперёд же,
добро!
Убить! Растерзать!

А война — это благо, если так и сказать.

---

Насте Бессоновй

Поймай мне рыбу-луну, толстую и ленивую;
она лежит на боку круглой бледною льдиною,
и думает, глядя вниз, думает и выдумывает
нашу смешную жизнь и нас — почему-то дурнями.
Поймай мне рыбу-луну, плывущую в небе медленно.
Зажарь её в рыбьем жиру, сделай из бледной медною.
Такая вот будет месть — за беды наши и глупости.
Я её сяду есть, её наполняться лунностью,
и вдруг округлюсь и взлечу, самой собою надутая,
и на боку поплыву – ещё смешнее выдумывать.

---

Падая половину секунды на холодную галечную насыпь

Нет, войны ещё нет, Светланка – это разбилось небо,
голубые осколки легли на землю, мы к ним пойдём купаться
и у кромки воды увидим мальчишку, изогнувшегося нелепо
на зелёной и яркой траве, и вынем браунинг тёплый из пальцев.
Собери пока землянику, Светланка, её много рассыпано возле,
и стрекозы чисто и ясно гудят, сверкая на крыльях солнцем.
Поспешим. Не гляди на берег – с каждым ударом вёсел
мальчик меньше и меньше, и прочь от лодки несётся,
и сгорает в огне с травой и тропинкой и гулом и вечным летом,
и горит возле мальчика кто-то с ведром в руке, и знаешь, будто
мне знакомо лицо, но я не спрошу никого, не хочу ответа,
и вообще, войны ещё нет, Светланка. И пусть никогда не будет.

---

***

Хороните мёртвых. Таков закон.
Смерть не хочет ведать дат и имён.
Не носите кости. Не храните прах.
Успокойте память – не целуйте плах.
Отпускайте мёртвых: не тащите в ад
ваших слёз и слов, свечек и лампад,
не держите смерть в темноте углов.
На платке души каменных узлов
не вяжите — дыры ими не закрыть.
Забывайте мёртвых: нам дано забыть.
Закрывайте лица патиной годов.
Не ходите денно по тверди гробов,
на сосновых крышках не ложитесь спать.
Забывайте мёртвых: надо забывать.
Ставить чашку там, где их ставил – две.
Где тропа узка – не идти в траве,
чтобы место дать чьей-то паре ног.
Удалить контакт и не ждать звонок –
ни письма,
ни встречи
поутру в метро.
Ни тепло сжимать.
Ни шутить остро.
Не просить
и в долг больше не давать.
Раздарить игрушки.
Выкинуть кровать.

Не считайте мёртвых. Таков совет
от того, чей счёт идёт – много лет.

---

Чардаш

________ «Цин-
________ ка
________ Пан-
________ на» –
________ струн-
________ ки
________ скрип-
________ ки
________ звон-
________ ки,
________ зов-
________ ки,
________ лов-
________ ки,
________ тон-
________ ки:
________ как
________ под-
________ ков-
________ ки,
________ как
________ бы-
________ лин-
________ ки,
________ как
________ вет-
________ рин-
________ ки
________ и
________ мо-
________ нет-
________ ки...

… Однажды я буду примашем.
Смычком, а не пальцами, выпишу
звенящее моё имя
на главной из скрипок — приме,
и будет капеллой мир мне,
вторящий приме смирно
каждым вдохом и выдохом;
и мне всё равно, «где видано»,
однажды я буду – примаш,
и ты, мой мир, это примешь,
тенью от ног моих ляжешь –
однажды я буду! – однажды!
О, мир мой!
Спляшешь,
как милый,
мой чардаш:

жаркий
да бойкий,
на прыжках,
береги
набойки
на каблуках –

спляшешь
Цинки Панны чардаш!

---

Никогда

Я никогда не родилась в Париже,
где смехом брызжет
из кафе-шантанов,
не ела в жизни жареных каштанов
и не спала под старой острой крышей.
Я никогда не родилась в Варшаве,
не бегала босая по брусчатке,
не засыпала в бабушкиной шали
и не качалась на резной лошадке.
Мне негде брать мотивы и напевы:
я никогда не родилась в кочевье,
и никогда не выросла на Волге,
и вечера мои бывали долги -
но очень редко чем-нибудь согреты.

Я никогда не родилась поэтом.

---

***

Ночи бывают хрустальными и в апреле.
Страстная неделя
исполнилась новых страстей:
время незваных гостей и горьких вестей –
и красной капели
подле цыганских домов...
(Пасха идёт! Время стихов и псалмов!)
... сбора техники в грузовики.
Карманы от женских серёг звонки,
круглы от колец и перстней:
амбары бывают наполнены и по весне,
был бы в поле улов.
(Пасха идёт! Время колоколов!)
Страстная цыганская пятница:
пальцы и лица пятнаются,
рвутся в лохмотья костюмы с отливом,
нарядные платьица
оземь бросаются, как пустые.
Стены гудят от злых голосов.
Молчат от бессилия слов
над крошками детской заколки.

Пасха - время сбора осколков
подле накрытых столов.

---

Поле

Дети идут по полю. Поле - зелёное море. Кажется, это пшеница. В крайнем случае - рожь. Старшей море по пояс. Младшая тихо ноет. Пшеница вокруг пушится. Поле кидает в дрожь. Где-то не смолкнет птица. Жар по спине струится. Влажно щекочет шею. Гудит в голове и над.

Дети идут по полю, старой спешат тропою, остановиться не смея.

За ними идёт война.

---

Цуру цуру

Сделаю тысячу белых птиц, пускай летают,
ищут пепел моих ресниц бумажной стаей,
где-нибудь на широком острове, ближе к гнезду.
Птицам высмотреть его просто, они легко найдут –
на берегу залива.
Там, где море само себе снится.

(Но – берегитесь, птицы, чёрного ливня.)

Руки не помнят, как были смуглы. В палате душно.
Там, на острове, играл малыш – и бросил игрушку.
Там, на острове, тени спят, у каждой по имени.
Дрогнет город, брошен и смят. Тянутся птицы клиньями
над синевой залива.
Там, где море само себе снится.

(Бойтесь, птицы, чёрного ливня.)

Сделаю тысячу белых птиц – лёгких, без перьев.
Новый клин пускай полетит вдогонку за первым.
Мне не надо волос моих – пусть поищут краски,
её должно и немножко хватить для крови Садако Сасаки,
мёртвой, как воды залива.

Хотите меня порадовать?
Дайте тетрадок.

И – бегите от чёрного ливня.

---

О странном

Страннейшая ведь вещь - красота!
Вот что меня измучило:
шиповник не цветёт без куста,
диковатого и колючего.
Бывает и страннее порой:
любя красоту цветочную,
с основой её, скучной, сырой
расправиться не прочь иной.

---

***

_________________ "Ехал король на охоту,
__________________ встретил цыганку Уцу"

Танцевала на улице, на горячих камнях,
бубенцами на бубне гремучем звеня;
ты подъехал верхом и глядел на меня,
я вертелась вертушкой, пестротою дразня.

А потом я гадала для тебя в стороне,
и теперь ты звенел - золотыми в мошне,
обещал заплатить за гаданье втройне,
если после уедем мы вдвоём на коне.

Ты уехал один - и потом, в час ночной,
ты к стоянке с пажами приехал за мной.
Что почти коронован, говорил, что вдовец,
и - взаправду ли, нет ли - зазывал под венец.

Золотыми звенели бубенцами слова.
Возле деда стояла, ни жива, не мертва.
У пажей молодых на боку - по клинку.
"В каждый год високосный мне родишь по сынку,

будет четверо смуглых курчавых парней,
каждый мальчик - отрада родительских дней,
будешь с ними гулять в драгоценных шелках,
в ожерельях и кольцах, в голубых сапожках."

Как представила я променад в сапожках -
не могла удержаться от улыбки-смешка.
"Господин мой и принц, извини, рассержу -
но гадалка я знатная, правду скажу:

если ты приведёшь меня во дворец,
мои руки в неделю отекут от колец,
а когда я рожу четверых огольцов,
ты, наверное, будешь нежнейшим отцом -

но меня позабудешь, как объедки на блюде,
вы, богатые, только красивое любите.

Сыновья подрастут, я умру, ты умрёшь.
Как ты думаешь, будет ли сын твой хорош
для баронов твоих - как новый король?
Или скажут: замешали в золотой серебро?

В лучшем случае, милый мой - ради отца -
цыганятам дадут убежать из дворца."

Повернули пажи молодые коней,
поскакали за принцем от цыганских огней.
А от наших огней на ранней заре
только угли остались в остывшей золе.

Через год родила я мальца.
Он во всём был похож на отца:
черноглазый крикун и певец.
Привязала к руке бубенец.

Назвала его - как короля молодого.
На счастье.
А что такого?